Купил пачку соли. Чтобы пересыпать в емкость, пришлось бить по ней

Купил пачку соли. Чтобы пересыпать в емкость, пришлось бить по ней молотком. Прочитал на упаковке: 'Соль каменная'. Не обманули.

Аналог Notcoin - TapSwap Получай Бесплатные Монеты с Телефона

Анекдоты из 19 слов

прочитал молотком упаковке соль обманули каменная ней

Источник: humornet.ru от 2020-9-30

прочитал молотком → Результатов: 3


1.

Война в Хуторовке

(Рассказал Александр Васильевич Курилкин 1935 года рождения)

Вы за мной записываете, чтобы люди прочли. Так я прошу – сделайте посвящение всем детям, которые застали войну. Они голодали, сиротствовали, многие погибли, а другие просто прожили эти годы вместе со всей страной. Этот рассказ или статья пусть им посвящается – я вас прошу!

Как мы остались без коровы перед войной, и как война пришла, я вам в прошлый раз рассказал. Теперь – как мы жили. Сразу скажу, что работал в колхозе с 1943 года. Но тружеником тыла не являюсь, потому что доказать, что с 8 лет работал в кузнице, на току, на полях - не представляется возможным. Я не жалуюсь – мне жаловаться не на что – просто рассказываю о пережитом.

Как женщины и дети трудились в колхозе

Деревня наша Хуторовка была одной из девяти бригад колхоза им. Крупской в Муровлянском районе Рязанской области. В деревне было дворов пятьдесят. Мы обрабатывали порядка 150 га посевных площадей, а весь колхоз – примерно 2000 га черноземных земель. Все тягловые функции выполнялись лошадьми. До войны только-только началось обеспечение колхозов техникой. Отец это понял, оценил, как мы теперь скажем, тенденцию, и пошел тогда учиться на шофера. Но началась война, и вся техника пошла на фронт.
За первый месяц войны на фронт ушли все мужчины. Осталось человек 15 - кто старше 60 лет и инвалиды. Работали в колхозе все. Первые два военных года я не работал, а в 1943 уже приступил к работе в колхозе.
Летом мы все мальчишки работали на току. Молотили круглый год, бывало, что и ночами – при фонарях. Мальчишек назначали – вывозить мякину. Возили её на санях – на току всё соломой застелено-засыпано, потому сани и летом отлично идут. Лопатами в сани набиваем мякину, отвозим-разгружаем за пределами тока… Лугов в наших местах нет, нет и сена. Поэтому овсяная и просяная солома шла на корм лошадям. Ржаная солома жесткая – её брали печи топить. Всю тяжелую работу выполняли женщины.
В нашей деревне была одна жатка и одна лобогрейка. Это такие косилки на конной тяге. На лобогрейке стоит или сидит мужчина, а в войну, да и после войны – женщина, и вилами сбрасывает срезанные стебли с лотка. Работа не из легких, только успевай пот смахивать, потому – лобогрейка. Жатка сбрасывает сама, на ней работать легче. Жатка скашивает рожь или пшеницу. Следом женщины идут со свяслами (свясло – жгут из соломы) и вяжут снопы… Старушки в деревне заранее готовят свяслы обычно из зеленой незрелой ржи, которая помягче. Свяслы у вязальщиц заткнуты за пояс слева. Нарукавники у всех, чтобы руки не колоть стерней. В день собирали примерно по 80-90 снопов каждая. Копна – 56 снопов. Скашиваются зерновые культуры в период молочной спелости, а в копнах зерно дозревает до полной спелости. Потом копны перевозят на ток и складывают в скирды. Скирды у нас складывали до четырех метров высотой. Снопы в скирду кладутся колосьями внутрь.
Ток – место оборудованное для молотьбы. Посевных площадей много. И, чтобы не возить далеко снопы, в каждой деревне оборудуются токи.
При молотьбе на полок молотилки надо быстро подавать снопы. Это работа тяжелая, и сюда подбирались четыре женщины физически сильные. Здесь часто работала моя мама. Работали они попарно – двое подают снопы, двое отдыхают. Потом – меняются. Где зерно выходит из молотилки – ставят ящик. Зерно ссыпается в него. С зерном он весит килограмм 60-65. Ящик этот они носили по двое. Двое понесли полный ящик – следующая пара ставит свой. Те отнесли, ссыпали зерно, вернулись, второй ящик уже наполнился, снова ставят свой. Тоже тяжелая работа, и мою маму сюда тоже часто ставили.
После молотьбы зерно провеивали в ригах. Рига – длинный высокий сарай крытый соломой. Со сквозными воротами. В некоторые риги и полуторка могла заезжать. В ригах провеивали зерно и складывали солому. Провеивание – зерно с мусором сыпется в воздушный поток, который отделяет, относит полову, ость, шелуху, частички соломы… Веялку крутили вручную. Это вроде огромного вентилятора.
Зерно потом отвозили за 10 километров на станцию, сдавали в «Заготзерно». Там оно окончательно доводилось до кондиции – просушивалось.
В 10 лет мы уже пахали поля. В нашей бригаде – семь или девять двухлемешных плугов. В каждый впрягали пару лошадей. Бригадир приезжал – показывал, где пахать. Пройдешь поле… 10-летнему мальчишке поднять стрелку плуга, чтобы переехать на другой участок – не по силам. Зовешь кого-нибудь на помощь. Все лето пахали. Жаркая погода была. Пахали часов с шести до десяти, потом уезжали с лошадьми к речушке, там пережидали жару, и часа в три опять ехали пахать. Это время по часам я теперь называю. А тогда – часов не было ни у кого, смотрели на солнышко.

Работа в кузнице

Мой дед до революции был богатый. Мельница, маслобойка… В 1914 году ему, взамен призванных на войну работников, власти дали двух пленных австрийцев. В 17 году дед умер. Один австриец уехал на родину, а другой остался у нас и женился на сестре моего отца. И когда все ушли на фронт, этот Юзефан – фамилия у него уже наша была – был назначен бригадиром.
В 43-м, как мне восемь исполнилось, он пришел к нам. Говорит матери: «Давай парня – есть для него работа!» Мама говорит: «Забирай!»
Он определил меня в кузню – меха качать, чтобы горно разжигать. Уголь горит – надымишь, бывало. Самому-то дышать нечем. Кузнец был мужчина – вернулся с фронта по ранению. Классный был мастер! Ведь тогда не было ни сварки, ни слесарки, токарки… Все делалось в кузне.
Допустим - обручи к тележным колесам. Листовой металл у него был – привозили, значит. Колеса деревянные к телеге нестандартные. Обруч-шина изготавливался на конкретное колесо. Отрубит полосу нужной длины – обтянет колесо. Шатуны к жаткам нередко ломались. Варил их кузнечной сваркой. Я качаю меха - два куска металла разогреваются в горне докрасна, потом он накладывает один на другой, и молотком стучит. Так металл сваривается. Сегменты отлетали от ножей жатки и лобогрейки – клепал их, точил. Уж не знаю – какой там напильник у него был. Уже после войны привезли ему ручной наждак. А тут - привезут плуг - лемеха отвалились – ремонтирует. Тяжи к телегам… И крепеж делал - болты, гайки ковал, метчиками и лерками нарезал резьбы. Пруток какой-то железный был у него для болтов. А нет прутка подходящего – берет потолще, разогревает в горне, и молотком прогоняет через отверстие нужного диаметра – калибрует. Потом нарезает леркой резьбу. Так же и гайки делал – разогреет кусок металла, пробьет отверстие, нарезает в нем резьбу метчиком. Уникальный кузнец был! Насмотрелся я много на его работу. Давал он мне молоточком постучать для забавы, но моя работа была – качать меха.

Беженцы

В 41 году пришли к нам несколько семей беженцев из Смоленска - тоже вклад внесли в работу колхоза. Расселили их по домам – какие побольше. У нас домик маленький – к нам не подселили.
Некоторые из них так у нас и остались. Их и после войны продолжали звать беженцами. Можно было услышать – Анька-эвакуированная, Машка-эвакуированная… Но большая часть уехали, как только Смоленск освободили.

Зима 41-го и гнилая картошка

Все знают, особенно немцы, что эта зима была очень морозная. Даже колодцы замерзали. Кур держали дома в подпечке. А мы – дети, и бабушка фактически на печке жили. Зимой 41-го начался голод. Конечно, не такой голод, как в Ленинграде. Картошка была. Но хлеб пекли – пшеничной или ржаной муки не больше 50%. Добавляли чаще всего картошку. Помню – два ведра мама намоет картошки, и мы на терке трем. А она потом добавляет натертую картошку в тесто. И до 50-го года мы не пекли «чистый» хлеб. Только с наполнителем каким-то. Я в 50-м году поехал в Воскресенск в ремесленное поступать – с собой в дорогу взял такой же хлеб наполовину с картошкой.
Голодное время 42-го перешло с 41-го. И мы, и вся Россия запомнили с этого года лепешки из гнилого мороженого картофеля. Овощехранилищ, как сейчас, не было. Картошку хранили в погребах. А какая в погреб не помещалась - в ямах. Обычная яма в земле, засыпанная, сверху – шалашик. И семенную картошку тоже до весны засыпали в ямы. Но в необычно сильные морозы этой зимы картошка в ямах сверху померзла. По весне – погнила. Это и у нас в деревне, и сколько я поездил потом шофером по всей России – спрашивал иной раз – везде так. Эту гнилую картошку терли в крахмал и пекли лепешки.

Банды дезертиров

Новостей мы почти не знали – радио нет, газеты не доходят. Но в 42-м году народ как-то вдохновился. Притерпелись. Но тут появились дезертиры, стали безобразничать. Воровали у крестьян овец.
И вот через три дома от нас жил один дедушка – у него было ружьё. И с ним его взрослый сын – он на фронте не был, а был, видимо, в милиции. Помню, мы раз с мальчишками пришли к ним. А этот сын – Николай Иванович – сидел за столом, патрончики на столе стояли, баночка – с маслом, наверное. И он вот так крутил барабан нагана – мне запомнилось. И потом однажды дезертиры на них может даже специально пошли. Началась стрельба. Дезертиры снаружи, - эти из избы отстреливались. Отбились они.
Председателем сельсовета был пришедший с войны раненный офицер – Михаил Михайлович Абрамов. Дезертиры зажгли его двор. И в огонь заложили видимо, небольшие снаряды или минометные мины. Начало взрываться. Народ сбежался тушить – он разгонял, чтобы не побило осколками. Двор сгорел полностью.
Приехал начальник милиции. Двоих арестовал – видно знал, кого, и где находятся. Привел в сельсовет. А до района ехать километров 15-20 на лошади, дело к вечеру. Он их связал, посадил в угол. Он сидел за столом, на столе лампа керосиновая засвечена… А друзья тех дезертиров через окно его застрелили.
После этого пришла группа к нам в деревню – два милиционера, и еще несколько мужчин. И мой дядя к ним присоединился – он только-только пришел с фронта демобилизованный, был ранен в локоть, рука не разгибалась. Ручной пулемет у них был. Подошли к одному дому. Кто-то им сказал, что дезертиры там. Вызвали из дома девушку, что там жила, и её стариков. Они сказали, что дома больше никого нет. Прошили из пулемета соломенную крышу. Там действительно никого не оказалось. Но после этого о дезертирах у нас ничего не было слышно, и всё баловство прекратилось.

Новая корова

В 42 году получилась интересная вещь. Коровы-то у нас не было, как весной 41-го продали. И пришел к нам Василий Ильич – очень хороший старичок. Он нам много помогал. Лапти нам, да и всей деревне плел. Вся деревня в лаптях ходила. Мне двое лаптей сплел. Как пахать начали – где-то на месяц пары лаптей хватало. На пахоте – в лаптях лучше, чем в сапогах. Земля на каблуки не набивается.
И вот он пришел к нашей матери, говорит: «У тебя овцы есть? Есть! Давай трех ягнят – обменяем в соседней деревне на телочку. Через два года – с коровой будете!»
Спасибо, царствие теперь ему небесное! Ушел с ягнятами, вернулся с телочкой маленькой. Тарёнка её звали. Как мы на неё радовались! Он для нас была – как светлое будущее. А растили её – бегали к ней, со своего стола корочки и всякие очистки таскали. Любовались ею, холили, гладили – она, как кошка к нам ластилась. В 43-м огулялась, в 44-м отелилась, и мы – с молоком.

1943 год

В 43-м жизнь стала немножко улучшаться. Мы немножко подросли – стали матери помогать. Подросли – это мне восемь, младшим – шесть и четыре. Много работы было на личном огороде. 50 соток у нас было. Мы там сеяли рожь, просо, коноплю, сажали картошку, пололи огород, все делали.
Еще в 43 году мы увидели «студебеккеры». Две машины в наш колхоз прислали на уборочную – картошку возить.

Учеба и игры

У нас был сарай для хранения зерна. Всю войну он был пустой, и мы там с ребятней собирались – человек 15-20. И эвакуированные тоже. Играли там, озоровали. Сейчас дети в хоккей играют, а мы луночку выкопаем, и какую-нибудь банку консервную палками в эту лунку загоняем.
В школу пошел – дали один карандаш. Ни бумаги, ни тетради, ни книжки. Десять палочек для счета сам нарезал. Тяжелая учеба была. Мать раз где-то бумаги достала, помню. А так – на газетах писали. Торф сырой, топится плохо, - в варежках писали. Потом, когда стали чернилами писать – чернила замерзали в чернильнице. Непроливайки у нас были. Берёшь её в руку, зажмешь в кулаке, чтобы не замерзла, и пишешь.
Очень любил читать. К шестому классу прочел все книжки в школьной библиотеке, и во всей деревне – у кого были в доме книги, все прочитал.

Военнопленные и 44-й год

В 44-м году мимо Хуторовки газопровод копали «Саратов-Москва». Он до сих пор функционирует. Трубы клали 400 или 500 миллиметров. Работали там пленные прибалтийцы.
Уже взрослым я ездил-путешествовал, и побывал с экскурсиями в бывших концлагерях… В Кременчуге мы получали машины – КРАЗы. И там был мемориал - концлагерь, в котором погибли сто тысяч. Немцы не кормили. Не менее страшный - Саласпилс. Дети там погублены, взрослые… Двое воскресенских через него прошли – Тимофей Васильевич Кочуров – я с ним потом работал. И, говорят, что там же был Лев Аронович Дондыш. Они вернулись живыми. Но я видел стволы деревьев в Саласпилсе, снизу на уровне человеческого роста тоньше, чем вверху. Люди от голода грызли стволы деревьев.
А у нас недалеко от Хуторовки в 44-м году сделали лагерь военнопленных для строительства газопровода. Пригнали в него прибалтийцев. Они начали рыть траншеи, варить и укладывать трубы… Но их пускали гулять. Они приходили в деревню – меняли селедку из своих пайков на картошку и другие продукты. Просто просили покушать. Одного, помню, мама угостила пшенкой с тыквой. Он ещё спрашивал – с чем эта каша. Мама ему объясняла, что вот такая тыква у нас растет. Но дядя мой, и другие, кто вернулся с войны, ругали нас, что мы их кормим. Считали, что они не заслуживают жалости.
44 год – я уже большой, мне девять лет. Уже начал снопы возить. Поднять-то сноп я еще не могу. Мы запрягали лошадей, подъезжали к копне. Женщины нам снопы покладут – полторы копны, вроде бы, нам клали. Подвозим к скирду, здесь опять женщины вилами перекидывают на скирд.
А еще навоз вывозили с конного двора. Запрягаешь пару лошадей в большую тачку. На ней закреплен ящик-короб на оси. Ось – ниже центра тяжести. Женщины накладывают навоз – вывозим в поле. Там качнул короб, освободил путы фиксирующие. Короб поворачивается – навоз вывалился. Короб и пустой тяжелый – одному мальчишке не поднять. А то и вдвоем не поднимали. Возвращаемся – он по земле скребет. Такая работа была у мальчишек 9-10 лет.

Табак

Табаку очень много тогда сажали – табак нужен был. Отливали его, когда всходил – бочками возили воду. Только посадят – два раза в день надо поливать. Вырастет – собирали потом, сушили под потолком… Мать листву обирала, потом коренюшки резала, в ступе толкла. Через решето высевала пыль, перемешивала с мятой листвой, и мешка два-три этой махорки сдавала государству. И на станцию ходила – продавала стаканами. Махорку носила туда и семечки. А на Куйбышев санитарные поезда шли. Поезд останавливается, выходит медсестра, спрашивает: «Сколько в мешочке?» - «10 стаканов». Берет мешочек, уносит в вагон, там высыпает и возвращает мешочек и деньги – 100 рублей.

Сорок пятый и другие годы

45,46,47 годы – голод страшный. 46 год неурожайный. Картошка не уродилась. Хлеба тоже мало. Картошки нет – мать лебеду в хлеб подмешивала. Я раз наелся этой лебеды. Меня рвало этой зеленью… А отцу… мать снимала с потолка старые овечьи шкуры, опаливала их, резала мелко, как лапшу – там на коже ещё какие-то жирочки остаются – варила долго-долго в русской печке ему суп. И нам это не давала – только ему, потому что ему далеко ходить на работу. Но картошки все-таки немного было. И она нас спасала. В мундирчиках мать сварит – это второе. А воду, в которой эта картошка сварена – не выливает. Пару картофелин разомнет в ней, сметанки добавит – это супчик… Я до сих пор это люблю и иногда себе делаю.

Про одежду

Всю войну и после войны мы ходили в домотканой одежде. Растили коноплю, косили, трепали, сучили из неё нитки. Заносили в дом станок специальный, устанавливали на всю комнату. И ткали холстину - такая полоса ткани сантиметров 60 шириной. Из этого холста шили одежду. В ней и ходили. Купить готовую одежду было негде и не на что.
Осенью 45-го, помню, мать с отцом съездили в Моршанск, привезли мне обнову – резиновые сапоги. Взяли последнюю пару – оба на правую ногу. Такие, почему-то, остались в магазине, других не оказалось. Носил и радовался.

Без нытья и роптания!

И обязательно скажу – на протяжении всей войны, несмотря на голод, тяжелый труд, невероятно трудную жизнь, роптания у населения не было. Говорили только: «Когда этого фашиста убьют! Когда он там подохнет!» А жаловаться или обижаться на Советскую власть, на жизнь – такого не было. И воровства не было. Мать работала на току круглый год – за все время только раз пшеницы в кармане принесла – нам кашу сварить. Ну, тут не только сознательность, но и контроль. За килограмм зерна можно было получить три года. Сосед наш приехал с войны раненый – назначили бригадиром. Они втроем украли по шесть мешков – получили по семь лет.

Как уехал из деревни

А как я оказался в Воскресенске – кто-то из наших разнюхал про Воскресенское ремесленное училище. И с 1947 года наши ребята начали уезжать сюда. У нас в деревне ни надеть, ни обуть ничего нет. А они приезжают на каникулы в суконной форме, сатиновая рубашка голубенькая, в полуботиночках, рассказывают, как в городе в кино ходят!..
В 50-м году и я решил уехать в Воскресенск. Пришел к председателю колхоза за справкой, что отпускает. А он не дает! Но там оказался прежний председатель – Михаил Михайлович. Он этому говорит: «Твой сын уже закончил там ремесленное. Что же ты – своего отпустил, а этого не отпускаешь?»
Так в 1950 году я поступил в Воскресенское ремесленное училище.
А, как мы туда в лаптях приехали, как учился и работал потом в кислоте, как ушел в армию и служил под Ленинградом и что там узнал про бои и про блокаду, как работал всю жизнь шофёром – потом расскажу.

2.

Мой Элвис.

Начало мая 1992-го года. Мне 12 лет. Время безудержно веселой окрыляющей юности, когда вокруг столько всего интересного, манящего, загадочного, неизведанного. Время, когда прошлое еще не давит мучительным грузом, а впереди только обязательно светлое и счастливое будущее.

В школу я не ходил. Правда, об этом вопиющем факте знал только я, одноклассники и учителя. Родители не догадывались. Каждое утро я брал свой красный ранец, пакет со сменной обувью, и чинно выходил из калитки. Оглядывался, и, одной короткой перебежкой, пересекал зону видимости. Минут пятнадцать прятался за забором, выжидая гарантированного ухода родителей на работу. А дальше у меня начинался теплый, беззаботный, абсолютно свободный день. Я очень любил проводить время на крыше коттеджа. Читал запоем книги, смотрел на идущих по своим делам людей, кидался кусочками щебня в ободранных котов, гуляющих по просыпающемуся от зимы огороду, курил с таким трудом достающиеся сигареты, наблюдал за молчаливым величием горы «Церковка», ныне испохабленной горнолыжными трассами.

В этот, особенно жаркий день, я как раз был на крыше. Внизу, понуро опустив головы, возвращались домой после душных пыток знаниями трое одноклассников. И у меня откуда-то проявилось какое-то дикое состояние абсолютной свободы, эйфория просто захлестнула. И так захотелось этим состоянием поделиться, похвастаться что ли, что, попав в этот ураган восторга, я со всех сил с громким криком побежал. Где-то на середине крыши мой внезапный полет оборвался о стальной трос от телевизионной антенны, натянутый на уровне лица… Маме я сказал, что пострадал на уроке физкультуры.

В это время по телевизору показывали французский сериал по мотивам Гюго - «Человек, который смеется». С порванным о трос ртом я стал копией обезображенного в детстве главного героя – Гуинплена. В больнице, суетливый и дерганый врач-невролог, побив меня по ногам и рукам молотком, постановил, что порванным ртом дело не обошлось: в довесок к изменившейся внешности я оказался счастливым обладателем очередного сотрясения мозга с обязательным двухнедельным постельным режимом. Мир рухнул, солнце, свобода, движение, игры в чижа, походы на свалку за пробками - все осталось в прошлом. Я оказался в заточении, пусть большого, но дома. Да и не показался бы я на улице с таким визуалом, зная, что фильм про «урода» смотрят все (тогда вещал только один телевизионный канал).

Чтобы как-то смягчить горечь свалившихся на мои плечи неприятностей, мама вручила мне большую картонную коробку с подарком от бабушки к окончанию учебного года. Вы не представляете, что было в коробке. Там лежал магнитофон. Нет, не так. МАГНИТОФОН!!!

Азамат-302 - черный, неказистый чуваш, с неудобной грубой ручкой и дурацкой антенной, но мой, и только мой. Мой первый, самый настоящий, магнитофон со встроенным микрофоном и радио.

Рядом с инструкцией по эксплуатации я обнаружил входящую в комплект кассету: Элвис Пресли «Лучшие песни и баллады о любви». На вкладыше я прочитал, что Элвис не какой-то там хрен с горы, а самый что ни на есть мертвый, но вечно живой, король рок-н-ролла. Я поставил кассету и аккуратно нажал на среднюю красную кнопку…

Временного Гуинплена накрыло мгновенно. Наверное, именно тогда в мою жизнь навсегда ворвалась музыка. Два дня я непрерывно слушал «мертвого» Элвиса: сторона «А», где были бодрые боевички, мне нравилась больше, грустные любовные баллады со второй стороны – чуть меньше. Я опять был бодр, весел и счастлив…

Жаль, но счастье всегда кратковременно: на третий день мама пошла в школу, чтобы сообщить, что я, в этом учебном году, уже не появлюсь за партой. Там она узнала, что в храме знаний меня не видели больше месяца.

Справедливо заслуженного физического наказания я не помню, скорее всего, его и не было вовсе. Моральное же наказание было, в глазах родителей, поистине страшным: магнитофон изъяли. Не могу сказать, что я был сильно подавлен и опустошен, на самом деле я даже радовался, что так легко отделался, хотя виду не подавал. К тому же, пару недель спустя, магнитофон, разумеется, вернули. Но уже вовсю бурлило лето.

ЛЕТО! С капитальной запрудой на горной речушке. С жареными на костре недозрелыми яблоками из школьного сада. С первыми блатными песнями под вечно расстроенную гитару без пары струн. С первым, вторым и третьим глотком мерзкого теплого спирта «Рояль» из литровой бутылки, пущенной по кругу. С шумной карточной игрой на деньги «Ази», зачастую заканчивающейся дракой. С глупой нелепой смертью девчонки-соседки, разорвавшей наши жизни на «до и после».

В общем, было не до магнитофона…

Где-то уже в сентябре связкой из двух магнитофонов я записал на кассету с Элвисом своего первого Цоя. Я стирал «иностранные песни о любви» с мучительным сожалением, но другой кассеты в наличии не оказалось, а иметь тогда свою запись группы «Кино» было жизненно необходимо. Я еще не знал, что, в этот самый момент, король для меня умирает навсегда: Элвиса я больше никогда не слушал…

3.

Прочитал интересную цитату: "Почините при девушке розетку и вырастете в её глазах до уровня бога" и сразу вспомнил случай, произошедший когда мы с женой ещё были просто парой.
Собрались съезжаться вместе жить. Жилье было, однокомнатная квартира, в которой долгое время резвились квартиранты. Сказать, что квартира была убита - не сказать ничего. Плюс убитая проводка, так себе сантехника. Принято было решение о ремонте. Собрали денег, содрали старые обои, собрались закупать материалы и инструменты для ремонта. Даже толком старую мебель не всю выкинули.
Пришли в один из дней, открыли дверь и обомлели. В канализации подъезда что-то забилось и унитаз (квартира на первом этаже) выдал нам фонтан. Чтобы вы понимали, как это выглядело скажу, что пол в туалете был на 4 см ниже уровня пола в коридоре. Говно плавало даже в коридоре. То что было в туалете - было похоже на извержение вулкана. На исход из ада Дерьмодемона. На кошмар. На ужас. На... не знаю, на что это было похоже ещё... На сталагмит. Маленький полуметровый сталагмит. Коричневый полуметровый сталагмит.
Жена прошла в зал, села и приготовилась зареветь. Я же нашёл в углу маленький совочек, критически посмотрел на него и позвонил тестю с просьбой прибыть с инструментом и тросом.
Помощь прибыла через полчаса. Молча понюхала воздух, критически осмотрела сталагмит и закурила, возвестив о том, что сапоги он тоже взял.
Жена с потухшим лицом была отправлена домой к тёще. Пока тесть думал что со всем этим говном делать, я натянул сапоги, подпоясался тросом и полез покорять вулкан. Слава всем зергам, что к тому времени извержение уже закончилось. Трос был запихан по самое-самое в стояк, вкручен, рукоять была подана тестю и процесс пошёл. Через 10 минут на свет была извлечено нечто, ставшее причиной пробки в стояке, что это была за тряпка выяснять я не стал, и продолжил работы по расчистке авгиевых конюшен. Скажу лишь, что приведение места в надлежащий вид заняло 7 часов, в течение которых я орудовал лопатой, совком, тряпкой, и чем только не орудовал. Тесть периодически выносил вёдра с говном в мусорку, порывался помочь с расчисткой, но сапоги были одни. Я вот никогда не думал что жители 4 квартир (над нами по стояку) могут столько срать. Последний раз мы были в квартире за два дня до извержения, и количество извергнутого унитазом говна были просто впечатляющими.
Напоследок унитаз был расколот молотком (всё равно собирались менять и сантехнику, и канализацию, и унитаз) и вынесен на мусорку, в трубу был забит резиновый чопик во избежание повторений.
Проводив тестя домой, я пешком отправился в отчий дом. По пути вокруг меня вились мухи, собаки на всякий случай принюхивались и сваливали. При этом одежда была чистой. Дома я долго отмывался, и всё равно потом ещё два дня ощущал фантомный запах говна.
Но суть не в том. Когда я отмылся, рассказал родителям о происшествии, позвонила жена и радостным голосом возвестила, что я покорил сердце её родителя. Дословно цитирую его слова:
- Марина, держись за этого парня обеими руками и ногами. Только настоящий мужик может влезть в то, что там было, с лопатой, и выйти победителем.
Если честно, в тот момент победителем я себя не ощущал. Только если "победителем по жизни")
Не скажу, что это сыграло значимую роль в наших отношениях, и что я стал богом, но уверенности в том, что мы всё делаем правильно - прибавило. Ремонт продолжился с новыми силами. И с тех пор у меня отличные отношения с тестем, когда ему нужна помощь он зовёт не своих друзей, а меня. И в семейном лексиконе появилась киношная фраза на случай тяжёлой работы - "пора разобраться со всем этим говном"
©Моё.

Партнеры

Реклама

Самое свежее

Коммунисты Петербурга и Ленинградской области требуют через суд взыскать

Коммунисты Петербурга и Ленинградской области требуют через суд взыскать с канала "Россия" 1 млрд рублей компенсации за моральный вред, нанесенный демонстрацией цветной версии телефильма "Семнадцать мгновений весны". В ответ налогоплательщики потребовали с коммунистов 10 миллиардов рублей за многолетнее сохранение чучела германского шпиона за их счет.

Молодой журналист прибыл на работу в Иерусалим и снял квартиру с видом

Молодой журналист прибыл на работу в Иерусалим и снял квартиру с видом на Стену Плача. Каждый день он видел старого еврея, который приходил туда молиться. Однажды, не выдержав, журналист спустился к стене и спросил у старика: - Вы приходите сюда каждый день, и вот мне интересно - с каких пор вы начали сюда приходить и о чем вы так энергично молитесь? - Впервые я пришел сюда 25 лет тому, - ответил старик, - по утрам я молюсь за мир во всем мире, за братские отношения между людьми. Потом я иду домой, и после чашки чая возвращаюсь и молюсь за искоренение всех недугов и болезней на нашей Земле. Журналист потрясен: - И как вы себя чувствуете после 25 лет ежедневных моленей? - Как? - ответил старик, - да как со стенкой разговариваю...