цыгане тебе → Результатов: 7


1.

Достоевщина.

Ему с детства заявлял каждый:

- Мишаня тебе в цирк надо клоуном.

Кто по-доброму, а бабка так со зла прям, говорила, что если он еще раз так пошутит, то его цыгане похитят и клоунам продадут. Некоторые, напуганные вампирами, предполагали, что Мишаню клоуны покусали. И несмотря на это, над Мишкиными шутками редко кто смеялся. А он шутить не бросал, несмотря на удары судьбы и подзатыльники. Из всего мог шутку сотворить даже из консервной банки, привязанной к кошачьему хвосту, и литературной книжки. Не смешно? В этом все и дело.

Какая сволочь подсунула Мишане Достоевского и бросила во дворе бесхозным топор, теперь уж и не выяснить. Это в студенческом стройотряде произошло. Во дворе избы, где пятеро студентов на постой определили к тетке Марусе. Днем они свинарник строили, а ночью у тетки в избе спали. По вечерам на танцах барагозили, в общем-то все как положено в том времени и месте.

Мишане, оставленному друзьями на хозяйственное дежурство, после чтения Преступления и наказания попался на глаза топор. Со старушкой же вообще все случайно вышло.

Сначала он хотел из себя просто покойника изобразить. Приходят, мол, друзья с работы, находят во дворе Мишанин труп с топором в спине и дружно хохочут. Но тут возникли сложности. Втыкать топор себе в спину Миша не собирался, потому что дотянуться все равно не получилось бы. Он собирался топор в доску воткнуть, а доску на спину привязать. И чтоб никто доску не видел сверху телогрейку надеть.

Один конец доски Мишаня в штаны засунул. Второй к шее привязал. Ватник на спине ножиком разрезал и кое как надел, чтоб топор сзади высовывался. Получилось классно. Только высовывался не только топор, но и доска из-за воротника телогрейки торчала. Мишаня решил лишнее отрезать и уже пилу двуручную из сарая вынул, но потом вспомнил, что на себе пилить – плохая примета, там же в сарае нашел цветастую тряпицу и покрыл голову с доской платком, завязав симпатичный узелок на подбородке.

Подумав еще немного и вспомнив Достоевского, из второй тряпицы Миша сотворил себе юбку-макси. Получилась вылитая старуха-процентщица, зарубленная топором в спину руками нерадивого студента. Эта вредная старушенция улеглась-уселась во дворе и стала ждать друзей с работы. В конуре мирно дрых цепной кобель по кличке Джек, а в курятнике спокойно кудахтали безымянные куры. Смеркалось.

Деревянные ворота распахнулись и во двор вошли четверо уставших и голодных студентов. Каменные работы на свежем воздухе свинофермы утомляют и вызывают аппетит. А во дворе лежит совершенно неаппетитная старуха с топором в спине. На то что у старухи из-под юбки торчат чьи-то ноги в кедах и джинсах никто внимания не обратил. Мало ли какая мода распространяется в среде современных старушек. Зато им показалось, что старушка шевельнулась. Она действительно шевельнулась, потому что Мишаню заедали комары.

- Мишаня тетку Марусю грохнул, - решил сообразительный Вадик.

- Да не, шевелится вроде, - Алексей был внимателен, как на лекции по Научному коммунизму.

- Добить надо. Лопатой. И закопать, - жестоко и справедливо решил рыжий Антоха, - Мишаня сбежал, а сядем все, я в сарай за лопатой, а вы смотрите тут. И ворота закройте, увидит кто, беды не оберешься.

- Ребята, это ж я, - сразу севшим и описклявившим голосом возмутился Мишаня, - не надо меня лопатой.

- Она еще и разговаривает, - обратился к соратникам Вадик, - Антоха, ты чего там запропастился, тащи быстрей инструменты.

Из сарая позвякивая найденными острыми предметами вышел рыжий Антон. Тут нервы нашего клоуна не выдержали он вскочил и побежал. Нарезав по началу пару кругов во дворе он все-таки выскочил в ворота и…

В вечерних сумерках при полной луне по деревенской улице, отсвечивая белыми подошвами кед, покачивая торчащим из спины топором, большими скачками неслась старуха-процентщица, юбка ее развевалась. За старухой всхлипывая от смеха гнались четверо студентов комсомольцев и отличников, вооруженных лопатой, серпом, вилами и кельмой. Деревня, пережившая две мировых и гражданскую войну, содрогнулась.

Мишанина шутка настолько удалась, что через сорок лет после событий эзотерики Ленинградской области с упоением рассказывают, про привидение старой дамы, гоняющее студентов-двоечников совершенно настоящим топором. Избавиться от приведения можно три раза перекрестив его зачетной книжкой или студенческим билетом. Мишаня следит за всем этим из своего начальственного кресла и делает вид, что не имеет к той старухе никакого отношения, а Достоевского вообще не читал. Однако молоденькая секретарша Михаила Сергеевича иногда ойкает, вскакивает со стула и потирает симпатичное место, уколотое неизвестно откуда взявшейся канцелярской кнопкой дореформенного образца.

2.

Я был очень близок со своим дедом и думал, что я знал о нём почти всё, но оказалось, это не так. После недавнего разговора с матерью и её двоюродным братом я выявил одну страницу его биографии, которой и делюсь с Вами. Мне кажется, что эта история интересна. Предупреждаю, будет очень длинно.

Все описываемые имена, места, и события подлинные.

"Памятник"

Эпиграф 1: "Делай, что должно, и будь, что будет" (Рыцарский девиз)
Эпиграф 2: "Если не я за себя, то кто за меня? А если я только за себя, то кто я? И если не сейчас, то когда?" (Гилель)
Эпиграф 3: "На чём проверяются люди, если Войны уже нет?" (В.С. Высоцкий)

Есть в Гомельщине недалеко от Рогачёва крупное село, Журавичи. Сейчас там проживает человек девятьсот, а когда-то, ещё до Войны там было почти две с половиной тысячи жителей. Из них процентов 60 - белорусы, с четверть - евреи, а остальные - русские, латыши, литовцы, поляки, и чехи. И цыгане - хоть и в селе не жили, но заходили табором нередко.

Место было живое, торговое. Мельницы, круподёрки, сукновальни, лавки, и, конечно, разные мастерские: портняжные, сапожные, кожевенные, стекольные, даже часовщик был. Так уж издревле повелось, белорусы и русские больше крестьянствовали, латыши и литовцы - молочные хозяйства вели, а поляки и евреи ремесленничали. Мой прадед, например, кузню держал. И прапрадед мой кузнецом был, и прапрапра тоже, а далее я не ведаю.

Кузнецы, народ смекалистый, свои кузни ставили на дорогах у самой окраины села, в отличие от других мастеров, что селились в центре, поближе к торговой площади. Смысл в этом был большой - крестьяне с хуторов, деревень, и фольварков в село направляются, так по пути, перед въездом, коней перекуют. Возвращаются, снова мимо проедут, прикупят треноги, кочерги, да ухваты, ведь таскать их по селу смысла нет.

Но главное - серпы, основной хлеб сельского кузнеца. Лишь кажется, что это вещь простая. Ан нет, хороший серп - работа штучная, сложная, больших денег стоит. Он должен быть и хватким, и острым, и заточку долго держать. Хороший крестьянин первый попавшийся серп никогда не возьмёт. Нет уж, он пойдёт к "своему" кузнецу, в качестве чьей работы уверен. И даже там он с десяток-два серпов пересмотрит и перещупает, пока не выберет.

Всю позднюю осень и зиму кузнец в работе, с утра до поздней ночи, к весне готовится. У крестьян весной часто денег не было, подрастратили за долгую зиму, так они серпы на зерно, на льняную ткань, или ещё на что-либо меняли. К примеру, в начале двадцатых, мой прадед раз за серп наган с тремя патронами заполучил. А коли крестьянин знакомый и надёжный, то и в долг товар отдавали, такое тоже бывало.

Прадед мой сына своего (моего деда) тоже в кузнецы прочил, да не срослось. Не захотел тот ремесло в руки брать, уехал в Ленинград в 1939-м, в институт поступать. Летом 40-го вернулся на пару месяцев, а осенью 1940-го был призван в РККА, 18-летним парнишкой. Ушёл он из родного села на долгие годы, к расстройству прадеда, так и не став кузнецом.

Впрочем, время дед мой зря не терял, следующие пяток лет было, чем заняться. Мотало его по всей стране, Ленинград, Кавказ, Крым, и снова Кавказ, Смоленск, Польша, Пруссия, Маньчжурия, Корея, Уссурийск. Больших чинов не нажил, с 41-го по 45-ый - взводный. Тот самый Ванька-взводный, что днюет и ночует с солдатами. Тот самый, что матерясь взвод в атаку поднимает. Тот самый, что на своём пузе на минное поле ползёт, ведь меньше взвода не пошлют. Тот самый, что на своих двоих километры меряет, ведь невелика шишка лейтенант, ему виллис не по ранжиру.

Попал дед в 1-ую ШИСБр (Штурмовая Инженерно-Сапёрная Бригада). Штурмовики - народ лихой, там слабаков не держат. Где жарко, туда их и посылают. И долго штурмовики не живут, средние потери 25-30% за задание. То, что дед там 2.5 года протянул (с перерывом на ранение) - везение, конечно. Не знаю если он в ШИСБр сильно геройствовал, но по наградным листам свои награды заработал честно. Даже на орден Суворова его представляли, что для лейтенанта-взводного случай наиредчайший. "Спины не гнул, прямым ходил. И в ус не дул, и жил как жил. И голове своей руками помогал."

Лишь в самом конце, уже на Японской, фартануло, назначили командиром ОЛПП (Отдельного Легкого Переправочного Парка). Своя печать, своё хозяйство, подчинение комбригу, то бишь по должности это как комбат. А вот звание не дали, как был вечный лейтенант, так и остался, хотя замполит у него старлей, а зампотех капитан. И такое бывало. Да и чёрт с ним, со званием, не звёздочки же на погонах главное. Выжил, хоть и штопаный, уже ладно.

Пролетело 6 лет, уже лето 1946-го. Первый отпуск за много лет. Куда ехать? Вопрос даже не стоит. Велика страна, но места нет милей, чем родные Журавичи. От Уссурийска до Гомельщины хоть не близкий свет, но летел как на крыльях. Только ехал домой уже совсем другой человек. Наивный мальчишка давно исчез, а появился матёрый мужик. Небольшого роста, но быстрый как ртуть и опасный как сжатая пружина. Так внешне вроде ничего особого, но вот взгляд говорил о многом без слов.

Ещё в 44-м, когда освобождали Белоруссию, удалось побывать в родном селе пару часов, так что он видел - отчий дом уцелел. Отписался родителям, что в эвакуации были - "немцев мы прогнали навсегда, хата на месте, можете возвращаться." Знал, что его родители и сёстры ждут, и всё же, что-то на душе было не так, а что - и сам понять не мог.

Вернулся в родной дом в конце августа 1946-го, душа пела. Мать и сёстры от радости сами не свои, отец обнял, долго отпускать не хотел, хоть на сантименты был скуп. Подарки раздал, отобедал, чем Господь благословил и пошёл хозяйство осматривать. Село разорено, голодновато, но ничего, прорвёмся, ведь дома и стены помогают.

А работы невпроворот. Отец помаленьку опять кузню развернул, по договору с колхозом стал работать и чуток частным образом. На селе без кузнеца никак, он всей округе нужен. А молотобойца где взять? Подкосила Война, здоровых мужиков мало осталось, все нарасхват. Отцу далеко за 50, в одиночку в кузне очень тяжело. Да и мелких дел вагон и маленькая тележка: ограду починить, стены подлатать, дров наколоть, деревья окопать, и т.д. Пацаном был, так хозяйственных дел чурался, одно шкодство, да гульки на уме, за что был отцом не раз порот. А тут руки, привыкшие за полдюжину лет к автомату и сапёрной лопатке, сами тянулись к инструментам. Целый день готов был работать без устали.

Всё славно, одно лишь плохо. Домой вернулся, слабину дал, и ночью начали одолевать сны. Редко хорошие, чаще тяжёлые. Снилось рытьё окопов и марш-бросок от Выборга до Ленинграда, дабы вырваться из сжимающегося кольца блокады. Снилась раскалённая Военно-Грузинская дорога и неутолимая жажда. Снился освобождённый лагерь смерти у города Прохладный и кучи обуви. Очень большие кучи. Снилась атака на высоту 244.3 у деревни Матвеевщина и оторванная напрочь голова Хорунженко, что бежал рядом. Снилась проклятая высота 199.0 у села Старая Трухиня, осветительные ракеты, свист мин, мокрая от крови гимнастёрка, и вздутые жилы на висках у ординарца Макарова, что шептал прямо в ухо - "не боись, командир, я тебя не брошу." Снились обмороженные чёрно-лиловые ноги с лопнувшей кожей ординарца Мешалкина. Снился орущий от боли ординарец Космачёв, что стоял рядом, когда его подстрелил снайпер. Снился ординарец Юхт, что грёб рядом на понтоне, срывая кожу с ладоней на коварном озере Ханко. Снился вечно улыбающийся ротный Оккерт, с дыркой во лбу. Снился разорванный в клочья ротный Марков, который оступился, показывая дорогу танку-тральщику. Снился лучший друг Танюшин, командир разведвзвода, что погиб в 45-м, возвращаясь с задания.

Снились горящие лодки у переправы через реку Нарев. Снились расстрелянные власовцы в белорусском лесочке, просящие о пощаде. Снился разбомблённый госпиталь у переправы через реку Муданьцзян. Снились три стакана с водкой до краёв, на донышке которых лежали ордена, и крики друзей-взводных "пей до дна".

Иногда снился он, самый жуткий из всех снов. Горящий пароход "Ейск" у мыса Хрони, усыпанный трупами заснеженный берег, немецкие пулемёты смотрящие в упор, и расстрельная шеренга мимо которой медленно едет эсэсовец на лошади и на хорошем русском орёт "коммунисты, командиры, и евреи - три шага вперёд."

И тогда он просыпался от собственного крика. И каждый раз рядом сидела мама. Она целовала ему шевелюру, на щёку капало что-то тёплое, и слышался шёпот "майн зунеле, майн тайер кинд" (мой сыночек, мой дорогой ребёнок).
- Ну что ты, мама. Я что, маленький? - смущённо отстранял он её. - Иди спать.
- Иду, иду, я так...
Она уходила вглубь дома и слышалось как она шептала те же самые слова субботнего благословения детям, что она говорила ему в той, прошлой, почти забытой довоенной жизни.
- Да осветит Его лицо тебя и помилует тебя. Да обратит Г-сподь лицо Своё к тебе и даст тебе мир.

А он потом ещё долго крутился в кровати. Ныло плохо зажившее плечо, зудел шрам на ноге, и саднила рука. Он шёл на улицу и слушал ночь. Потом шёл обратно, с трудом засыпал, и просыпался с первым лучом солнца, под шум цикад.

Днём он работал без устали, но ближе к вечеру шёл гулять по селу. Хотелось повидать друзей и одноклассников, учителей, и просто знакомых.

Многих увидеть не довелось. Из 20 пацанов-одноклассников, к 1946-му осталось трое. Включая его самого. А вот знакомых повстречал немало. Хоть часть домов была порушена или сожжена, и некоторые до сих пор стояли пустыми, жизнь возрождалась. Возвращались люди из армии, эвакуации, и германского рабства. Это было приятно видеть, и на сердце становилось легче.

Но вот одно тяготило, уж очень мало было слышно разговоров на идиш. До войны, на нём говорило большинство жителей села. Все евреи и многие белорусы, русские, поляки, и литовцы свободно говорили на этом языке, а тут как корова языком слизнула. Из более 600 аидов, что жили в Журавичах до войны, к лету 1946-го осталось не более сотни - те, кто вернулись из эвакуации. То же место, то же название, но вот село стало совсем другим, исчез привычный колорит.

Умом-то он понимал происходящее. Что творили немцы, за 4 года на фронте, повидал немало. А вот душа требовала ответа, хотелось знать, что же творилось в родном селе. Но вот удивительное дело, все знакомые, которых он встречал, бродя по селу, напрочь не хотели ничего говорить.

Они радостно встречали его, здоровались, улыбались, сердечно жали руку, даже обнимали. Многие расспрашивали о здоровье, о местах, куда заносила судьба, о полученных наградах, о службе, но вот о себе делились крайне скупо. Как только заходил разговор о событиях недавно минувших, все замыкались и пытались перевести разговор на другую тему. А ежели он продолжал интересоваться, то вдруг вспоминали про неотложные дела, что надо сделать прямо сейчас, вежливо прощались, и неискренне предлагали зайти в другой раз.

После долгих расспросов лишь одно удалось выяснить точно, сын Коршуновых при немцах служил полицаем. Коршуновы были соседи моих прадеда и прабабушки. Отец, мать и трое сыновей. С младшим, Витькой, что был лишь на год моложе, они дружили. Вместе раков ловили, рыбалили, грибы собирали, бегали аж в Довск поглазеть на самого маршала Ворошилова, да и что греха таить, нередко шкодничали - в колхозный сад лазили яблоки воровать. В 44-м, когда удалось на пару часов заглянуть в родное село, мельком он старого Коршунова видал, но поговорить не удалось. Ныне же дом стоял заколоченный.

Раз вечерком он зашёл в сельский клуб, где нередко бывали танцы под граммофон. Там он и повстречал свою бывшую одноклассницу, что стала моей бабушкой. Она тоже вернулась в село после 7-ми лет разлуки. Окончив мединститут, она работала хирургом во фронтовом госпитале. К 46-му раненых осталось в госпитале немного, и она поехала в отпуск. Её тоже, как и его, тянуло к родному дому.

От встречи до предложения три дня. От предложения до свадьбы шесть. Отпуск - он короткий, надо жить сейчас, ведь завтра может и не быть. Он то об этом хорошо знал. Днём работал и готовился к свадьбе, а вечерами встречались. За пару дней до свадьбы и произошло это.

В ту ночь он спал хорошо, тяжких снов не было. Вдруг неожиданно проснулся, кожей ощутив опасность. Сапёрская чуйка - это не хухры-мухры. Не будь её, давно бы сгинул где-нибудь на Кавказе, под Спас-Деменском, в Польше, или Пруссии. Рука сама нащупала парабеллум (какой же офицер вернётся с фронта без трофейного пистолета), обойма мягко встала в рукоятку, тихо лязгнул передёрнутый затвор, и он бесшумно вскочил с кровати.

Не подвела чуйка, буквально через минуту в дверь раздался тихий стук. Сёстры спали, а вот родители тут же вскочили. Мать зажгла керосиновую лампу. Он отошёл чуть в сторонку и отодвинул щеколоду. Дверь распахнулась, в дом зашёл человек, и дед, взглянув на него, аж отпрянул - это был Коршунов, тот самый.

Тот, увидев смотрящее на него дуло, тут же поднял руки.
- Вот и довелось свидеться. Эка ты товарища встречаешь, - сказал он.
- Ты зачем пришёл? - спросил мой прадед.
- Дядь Юдка, я с миром. Вы же меня всю жизнь, почитай с пелёнок, знаете. Можно я присяду?
- Садись. - разрешил прадед. Дед отошёл в сторону, но пистолет не убрал.
- Здрасте, тётя Бейла. - поприветствовал он мою прабабушку. - Рад, что ты выжил, - обратился он к моему деду, - братки мои, оба в Красной Армии сгинули. Дядь Юдка, просьба к Вам имеется. Продайте нашу хату.
- Что? - удивился прадед.
- Мать померла, братьев больше нету, мы с батькой к родне подались. Он болеет. Сюда возвращаться боязно, а денег нет. Продайте, хучь за сколько. И себе возьмите часть за труды. Вот все документы.
- Ты, говорят, у немцев служил? В полицаи подался? - пристально глянул на него дед
- Было дело. - хмуро признал он. - Только, бабушку твою я не трогал. Я что, Дину-Злату не знаю, сколько раз она нас дерунами со сметаной кормила. Это её соседи убили, хоть кого спроси.
- А сестру мою, Мате-Риве? А мужа её и детей? А Файвеля? Тоже не трогал? - тихо спросла прабабушка.
- Я ни в кого не стрелял, мамой клянусь, лишь отвозил туда, на телеге. Я же человек подневольный, мне приказали. Думаете я один такой? Ванька Шкабера, к примеру, тоже в полиции служил.
- Он? - вскипел дед
- Да не только он, батька его, дядя Коля, тоже. Всех перечислять устанешь.
- Сейчас ты мне всё расскажешь, как на духу, - свирепо приказал дед и поднял пистолет.
- Ты что, ты что. Не надо. - взмолился Коршунов. И поведал вещи страшные и немыслимые.

В начале июля 41-го был занят Рогачёв (это городок километров 40 от Журавичей), потом через пару недель его освободили. Примерно месяц было тревожно, но спокойно, хоть и власти, можно сказать, не было. Но в августе пришли немцы и начался ад. Как будто страшный вирус напал на людей, и слетели носимые десятилетиями маски. Казалось, кто-то повернул невидимый кран и стало МОЖНО.

Начали с цыган. По правде, на селе их никогда не жаловали. Бабы гадали и тряпки меняли, мужики коней лечили.. Если что-то плохо лежало, запросто могли украсть. Теперь же охотились за ними, как за зверьми, по всей округе. Спрятаться особо было негде, на севере Гомельской области больших лесов или болот нету. Многих уничтожали на месте. Кое-кого привозили в Журавичи, держали в амбаре и расстреляли чуть позже.

Дальше настало время евреев. В Журавичах, как и в многих других деревнях и сёлах Гомельщины, сначала гетто было открытым. Можно было сравнительно свободно передвигаться, но бежать было некуда. В лучшем случае, друзья, знакомые, и соседи равнодушно смотрели на происходящее. А в худшем, превратились в монстров. О помощи даже речь не шла.

Коршунов рассказал, что соседи моей прапрабабушки решили поживиться. Те самые соседи, которых она знала почти 60 лет, с тех пор как вышла замуж и зажила своим домом. Люди, с которыми, казалось бы, жили душа в душу, и при трёх царях, и в страшные годы Гражданской войны и позже, при большевиках. Когда она вышла из дома по делам, среди бела дня они начали выносить её нехитрый скарб. Цена ему копейка в базарный день, но вернувшись и увидев непотребство, конечно, она возмутилась. Её и зарубили на собственном дворе. И подобных случаев было немало.

В полицаи подались многие, особенно те, кто помоложе. Им обещали еду, деньги и барахлишко. Они-то, в основном, и ловили людей по окрестным деревням и хуторам. Осенью всех пойманных и местных согнали в один конец села, а чуть позже вывезли за село, в Больничный лес. Метров за двести от дороги, на опушке, был небольшой овражек, там и свершилось кровавое дело. Немцам даже возиться особо не пришлось, местных добровольцев хватало.

Коршунов закончил свой рассказ. Дед был хмур, уж слишком много знакомых имён Коршунов упомянул. И убитых и убийц.
- Так чего ты к нам пришёл? Чего к своим дружкам за помощью не подался? - спросил прадед.
- Дядя Юдка, так они же сволочи, меня Советам сдадут на раз-два. А если не сдадут, за дом все деньги заберут себе, а то я их не знаю. А вы человек честный. Помогите, мне не к кому податься.
Прадед не успел ответить, вмешался мой дед.
- Убирайся. У меня так и играет всё шлёпнуть тебя прямо сейчас. Но в память о братьях твоих, что честно сражались, и о былой дружбе, дам тебе уйти. На глаза мне больше не попадайся, а то будет худо. Пшёл вон.
- Эх. Не мы такие, жизнь такая, - понуро ответил Коршунов и исчез в ночи.

(К рассказу это почти не относится, но, чтобы поставить точку, расскажу. Коршунов пошёл к знакомым с той же просьбой. Они его и выдали. Был суд. За службу в полиции и прочие грехи он получил десятку плюс три по рогам. Дом конфисковали. Весь срок он не отсидел, по амнистии вышел раньше. В конце 50-х он вернулся в село и стал работать трактористом в колхозе.)

- Что мне с этим делать? - спросил мой дед у отца. - Как вспомню бабушку, Галю, Эдика, и всех остальных, сердце горит. Я должен что-то предпринять.
- Ты должен жить. Жить и помнить о них. Это и будет наша победа. С мерзавцами власть посчитается, на то она и власть. А у тебя свадьба на носу.

После женитьбы дед уехал обратно служить в далёкий Уссурийск и в родное село вернулся лишь через несколько лет, всё недосуг было. В 47-м пытался в академию поступить, в 48-м бабушка была беременна, в 49-м моя мать только родилась, так что попал он обратно в Журавичи лишь в 50-м.

Ожило село, людьми пополнилось. Почти все отстроились. Послевоенной голодухи уже не было (впрочем, в Белоруссии всегда бульба с огорода спасала). Жизнь пошла своим чередом. Как и прежде пацаны купались в реке, девчонки вязали венки из одуванчиков, ходил по утрам пастух, собирая коров на выпас, и по субботам в клубе крутили кино. Только вот когда собирали ландыши, грибы, и землянику, на окраину Больничного леса старались не заходить.

"Вроде всё как всегда, снова небо, опять голубое. Тот же лес, тот же воздух, и та же вода...", но вот на душе у деда было как то муторно. Нет, конечное дело, навестить село, сестёр, которые к тому времени уже повыходили замуж, посмотреть на племяшей и внучку родителям показать было очень приятно и радостно. Только казалось, про страшные дела, что творились совсем недавно, все или позабыли или упорно делают вид, что не хотят вспоминать.

А так отпуск проходил очень хорошо. Отдыхал, помогал по хозяйству родителям, и с удовольствием нянчился с племянниками и моей мамой, ведь служба в Советской Армии далеко не сахар, времени на игры с ребёнком бывало не хватало. Всё замечательно, если бы не сны. Теперь, помимо всего прочего, ночами снилась бабушка, двое дядьёв, двое тётушек, и 5 двоюродных. Казалось, они старались ему что-то сказать, что-то важное, а он всё силился понять их слова.

В один день осенила мысль, и он отправился в сельсовет. Там работало немало знакомых, в том числе бывший квартирант родителей, Цулыгин, который когда-то, в 1941-м, и убедил моих прадеда и прабабушку эвакуироваться. Сам он, во время Войны был в партизанском отряде.
- Я тут подумал, - смущаясь сказал дед. - Ты же знаешь, сколько в нашем селе аидов и цыган убили. Давай памятник поставим. Чтобы помнили.
- Идея неплохая, - ответил ему Цулыгин. - Сейчас, правда, самая горячая пора. Осенью, когда всё подутихнет, обмозгуем, сделаем всё по-людски.

В 51-м семейство снова поехало в отпуск в Журавичи. Отпуск, можно сказать, проходил так же как и в прошлый раз. И снова дед пришёл в сельсовет.
- Как там насчёт памятника? - поинтересовался он.
- Видишь ли, - убедившись что их никто не слышит, пряча взгляд, ответил Цулыгин, - Момент сейчас не совсем правильный. Вся страна ведёт борьбу с агентами Джойнта. Ты пойми, памятник сейчас как бы ни к месту.
- А когда будет к месту?
- Посмотрим. - уклонился от прямого ответа он. - Ты это. Как его. С такими разговорами, особо ни к кому не подходи. Я то всё понимаю, но с другими будь поосторожнее. Сейчас время такое, сложное.

Время и впрямь стало сложное. В пылу борьбы с безродными космополитами, в армии начали копать личные дела, в итоге дедова пятая графа оказалась не совсем та, и его турнули из СА, так и не дав дослужить всего два года до пенсии. В 1953-м семья вернулась в Белоруссию, правда поехали не в Журавичи, а в другое место.

Надо было строить новую жизнь, погоны остались в прошлом. Работа, садик, магазин, школа, вторая дочка. Обыкновенная жизнь обыкновенного человека, с самыми обыкновенными заботами. Но вот сны, они продолжали беспокоить, когда чаще, когда реже, но вот уходить не желали.

В родное село стали ездить почти каждое лето. И каждый раз терзала мысль о том, что сотни людей погибли страшной смертью, а о них не то что не говорят, даже таблички нету. У деда крепко засела мысль, надо чтобы всё-таки памятник поставили, ведь времена, кажется, поменялись.

И он начал ходить с просьбами и писать письма. В райком, в обком, в сельсовет, в местную газету, и т.д. Регулярно и постоянно. Нет, он, конечно, не был подвижником. Естественно, он не посвящал всю жизнь и силы одной цели. Работа школьного учителя, далеко не легка, и если подходить к делу с душой, то требует немало времени. Да и повседневные семейные заботы никто не отменял. И всё же, когда была возможность и время, писал письмо за письмом в разные инстанции и изредка ходил на приёмы к важным и не важным чинушам.

Возможно, будь он крупным учёным, артистом, музыкантом, певцом, или ещё кем-либо, то его бы услышали. Но он был скромный учитель математики, а голоса простых людей редко доходит то ушей власть имущих. Проходил год за годом, письма не находили ответа, приёмы не давали пользы, и даже в тех же Журавичах о событиях 1941-го почти забыли. Кто постарше, многие умерли, разъехались, или просто, не желали прошлое ворошить. А для многих кто помладше, дела лет давно минувших особого интереса не представляли.

Хотя, безусловно, о Войне помнили, не смотря на то, что День Победы был обыкновенный рабочий день. Иногда проводились митинги, говорились правильные речи, но о никаких парадах с бряцаньем оружия и разгоном облаков даже речи не шло. Бывали и съезды ветеранов, дед и сам несколько раз ездил в Смоленск на такие.

На государственном уровне слагались поэмы о героизме советских солдат, ставились монументы, и снимались кино. Чем больше проходило времени, тем больше становилось героев, а вот о погибших за то что у них была неправильная национальность, практически никто и не вспоминал. Фильмы дед смотрел, книги читал, на встречи ездил и... продолжал просить о памятнике в родном селе. Когда он навещал Журавичи летом, некоторые даже хихикали ему вслед (в глаза опасались - задевать напрямую ШИСБровца, хотя и бывшего, было небезопасно). Наверное, его последний бой - бой за памятник - уже нужен был ему самому, ведь в его глазах это было правильно.

Правду говорят, чудеса редко, но случаются. В 1965-м памятник всё-таки поставили. Может к юбилею Победы, может просто время пришло, может кто-то важный разнарядку сверху дал, кто теперь скажет. Ясное дело, это не было нечто огромное и величественное. Унылый серый бетонный обелиск метра 2.5 высотой и несколько уклончивой надписью "Советским Гражданам, расстрелянным немецко-фашистскими захватчиками в годы Великой Отечественной Войны" Это было не совсем то, о чём мечтал дед, без имён, без описания событий, без речей, но главное всё же сбылось. Теперь было нечто, что будет стоять как память для живых о тех, кого нет, и вечный укор тем, кто творил зло. Будет место, куда можно принести букет цветов или положить камешек.

Конечно, я не могу утверждать, что памятник появился именно благодаря его усилиям, но мне хочется верить, что и его толика трудов в этом была. Я видел этот мемориал лет 30 назад, когда был младшеклассником. Не знаю почему, но он мне ярко запомнился. С тех пор, во время разных поездок я побывал в нескольких белорусских деревнях, и нигде подобных памятников не видел. Надеюсь, что они есть. Может, я просто в неправильные деревни заезжал.

Удивительное дело, но после того как обелиск поставили, плохие сны стали сниться деду намного реже, а вскоре почти ушли. В 2015-м в Журавичах поставили новый памятник. Красивый, из красного мрамора, с белыми буквами, со всеми грамотными словами. Хороший памятник. Наверное совпадение, но в том же году деда снова начали одолевать сны, которые он не видел почти 50 лет. Сны, это штука сложная, как их понять???

Вот собственно и всё. Закончу рассказ знаменитым изречением, автора которого я не знаю. Дед никогда не говорил эту фразу, но мне кажется, он ею жил.

"Не бойся врагов - в худшем случае они лишь могут тебя убить. Не бойся друзей - в худшем случае они лишь могут тебя предать. Но бойся равнодушных - они не убивают и не предают, но только с их молчаливого согласия существует на земле предательства и убийства."

3.

Эта история случилась с моим школьным приятелем Алексеем. Она произошла, когда порядка не было на жд вокзалах и аэропортах. Алексей спокойно ждал пересадку в зале ожидания. Ожидать было недолго - 18 часов. Он развлекал себя как мог - собирался на второй раз перечитывать шедевр литературной мысли из серии «Я вор в законе», как вдруг увидел, как цыгане разводят такого же мужичка-путешественника.

Алексей подошёл поближе к этой компании и ему стало слышно обрывки фраз: «на тебе смертельная порча», «нужно срочно снимать», «все умрут», «нужны деньги или золото». Было видно, что бедный мужик под гипнозом, самая говорливая цыганка водила ему по лицу пером и что-то бубнила. Остальные 5-6 создавали фон. Мужик полез за кошельком. Алексей представил себя без денег в другом городе и ринулся защищать невменяемого.

- Товарищи цыгане, гражданин со мной, нам пора идти, - он взял несчастного мужичка под гипнозом за локоть и повёл в сторону. Тут же он ощутил, что его оттаскивают за шкирку. Он обернулся, сзади него стоял большой цыганский детина с золотыми зубами. Сквозь зубы ему прошипел:

- Иди куда шёл. Пааарежу!

Был зарезанным в другом городе Алексею не хотелось, и он отошёл. Тем временем мужчина отдавал цыганам золотое обручальное кольцо и часы. В Алексее закипело чувство справедливости. Он нащупал в кармане куртки мел, который остался у него после рисования на асфальте с племянницей. Решительно подошёл к толпе. Сел в ногах у мужика. Как в гоголевском «Вии» очертил круг, внутри которого оказался сам и мужик. Поднял руки вверх и как сумасшедший начал орать:

- Анон эдхелен эдро хи амэн! Фенос ногосрим, ласто бех ламен!

Дело в том, что Алексей очень любил «Властелина Колец» Толкиена. Это заклинание Гендальфа он зачем-то выучил наизусть. Оно означало «Эльфийские ворота, откройтесь для нас сейчас; дверь народа гномов, внемли моему слову!». Алексей кланялся и выкрикивал заклинание снова и снова. Его слову внимали не только гномы, но и цыгане. Нервничая, они начали креститься и уходить по одному. Алексей увидел того самого цыганского детину с золотыми зубами. Он зло смотрел на Алексея и что-то сурово бормотал. Алексей вспомнил свою любимую сцену - «сражение Гендальфа с Балрогом», демоническим существом, и, глядя в лицо врагу, проорал на весь вокзал:

- Я - служитель тайного огня, хранитель пламени Анора,
Темный огонь тебе не поможет, пламя Удуна!
Возвращайся во тьму, ты не пройдёшь!

Лицо цыгана побелело. Он упал на колени. Потом стал доставать из карманов золотые украшения и складывать в круг из мела. Алексей не мог остановиться и в исступлении орал:

- Возвращайся во тьму, ты не пройдёшь!
Бедный цыган запричитал:

- У меня больше ничего нет! Есть зубы, но мне нужно какое-то время.
Алексей не останавливался:

- Я служитель тайного огня!

Цыган плакал:

- У меня семья. Мне страшно! Милиция, помогите! Убивают! - потом быстро поднялся и убежал.
В конце концов у входа в жд вокзал остались двое. Алексей встал, отряхнул штаны, и сказал мужику:

- Вот забирай, тут твоё. Ну будь здоров, больше не впутывайся!

Мужик глядел на него ошалелыми глазами.

- Сколько я вам должен за обряд снятия порчи?
***
Когда мои дети спрашивают меня: «Вот зачем читать? Скучно! Можно телик с ютубом посмотреть», я всегда вспоминаю Алексея и того цыгана с золотыми зубами, улыбаюсь и отвечаю словами Фелиции Жанлис:
- Те, кто читают книги, всегда будут управлять теми, кто смотрит телевизор.
(c) А. Бессонов

4.

История, которую написал мой отец.
Цыганка Настя.
Еду в электричке в Томилино знакомиться с родителями моей невесты. В кармане 25 рублей: цветы для невесты, торт для будущей тещи и коньяк для тестя. Остаток – рублей 10 хватит дотянуть до стипендии. Конец мая. За окном поезда яркое солнце, нежная зелень деревьев. Как хорошо! Я готов лететь навстречу своему счастью. Надо как-то угомонить возбужденно-радостное состояние. Читаю «Графа Монтекристо» Дюма. Все мои мысли и чувства переключаются на похождения графа.
Однако с какого-то момента концентрация внимания рассеивается. Что-то начинает беспокоить. Закрываю книгу и поднимаю глаза. Напротив меня сидит цыганка – молодая, ослепительно красивая, элегантная, нарядная! Улыбаясь, она пристально смотрит на меня и протягивает мне руки: «Меня зовут Настя, а ты кто?» Вообще-то, цыгане не предмет моего внимания. Я стараюсь держаться подальше от этой вороватой публики. Мысленно заставляю себя отвернуться и вернуться к Монте Кристо. Вместо этого протягиваю цыганке руки и смущенно мямлю: «Я Юра». Я уже забыл про невесту и был похож на агнца, готового к закланию. «Сейчас она его облапошит!» послышался мужской голос с соседней лавки.
В этот момент цыганка села рядом со мной, ласково обняла меня, положив руку на мое плечо. «Юра! Какой ты симпатичный! Посмотри на меня!» Польщенный, я «симпатично» повернулся к ней лицом, не ведая о намерении ее проворной руки. Правой рукой она пощекотала меня под мышкой, а левая оказалась в грудном кармане пиджака - 25-рублевая купюра быстро промелькнула перед моими глазами и утонула где-то в глубине ее великолепного бюста. Только в этот момент я пришел в себя: «Воровка! Отдай мои деньги! Я еду к невесте». Пассажиры зашумели – женский голос: «Он едет к невесте! Надо вызвать милицию!» мужской: «Ай, да цыганка! Вот ловкачка!»
Я смущен, мне стыдно и обидно. Как вернуть деньги? Залезть к ней в лифчик? Абсурдно! Схватить за руку и крепко держать! Не выйдет. Эта со своими змеиными повадками скорее укусит меня и расцарапает лицо. А в конце вагона целая свора этих цыган. Они как коршуны налетят выручать свою товарку.
Цыганка же чувствует себя как рыба в воде. Она берет мою руку и начинает гадать. До меня едва доходит смысл ее слов: «У тебя дальняя, длинная, долгая дорога в глухие края. Линия жизни с бубенным интересом. Твои дети будут девочки, а внуки мальчики». Ну что же! Сейчас я могу признать – в чем-то цыганка права. Дальнюю дорогу и глухие края я уже прошел, у меня две дочери и два внука, а вот «бубенный» интерес не принес мне ни денег, ни славы.
Немного пришел в себя. Вспомнил про невесту: «Верни мои деньги! Я не могу приехать к невесте с пустыми руками!» Настя берет меня за руку: «Пойдем! Нам пора выходить. Там рассчитаемся». Глянул в окно – Томилино мы уже проехали и подъезжаем к Малаховке!
На привокзальной площади стоит широкая телега с впряженной нарядно украшенной лошадью. Вокруг толпа цыган. Два молодых цыгана с гитарами поют вместе с хором цыган. Один из них крикнул: «Настя! Выходи в круг! Спой «Цыносадо». Настя отпустила мою руку: «Не уходи! Будешь слушать, как я пою и танцую!». «А деньги?» «Потом, потом!» «Вот так номер! Мне еще предстоит пройти через это «Цыносадо», чтобы получить свои деньги!
Настя встала в круг, горделиво запрокинула голову, рукой взметнула вверх край своей широченной цветастой юбки и запела. Медленная, едва сдерживаемая страстная мелодия, готовая как пружина вырваться наружу, сменяется нарастающей в темпе песней и танцем. И вот уже вся толпа цыган поет и приплясывает вместе с Настей. А какой у нее дивный голос! И как она грациозно выделывает эти замысловатые «кренделя» цыганского танца!
Я смотрю на часы. Время уже неумолимо отсчитывает роковые минуты со знаком минус. Какой я дурак! Еду свататься, а меня охмурила цыганка! Вместо Томилино попал в Малаховку на какое-то цыганское празднество! Моя невеста предупредила: «Смотри не опоздай. Мама у меня бывает грозной». В каком виде я теперь явлюсь перед очами грозной тещи? Счастье моей жизни под угрозой!. Нет, вот я сейчас возьмусь решительно, решительно….За что же я возьмусь?»
А вот и эта самая «цыносада»! Настя дивно солирует, а ей аккомпанируют и вторят два цыгана с гитарами. А эти гитаристы? Стройные красавцы с пышными черноволосыми шевелюрами (Разве цыгане бывают лысыми?) в шелковых рубашках, в до блеска начищенных сапогах. Как они поют и играют? Ну это просто чудо! Они поют на два голоса, и играют две партии мелодии, причем вторая гитара выдает вариации невероятной сложности, достойные Николо Паганини. Между прочим, цыганская гитара семиструнная. На ней исполнять виртуозную музыку намного сложней, чем на классической шестиструнной гитаре. Вихрь песни и танца обрывается. Цыгане кричат, ликуют, зрители аплодируют. Еще бы! Такой неожиданный великолепный концерт под открытым небом!
Настя протискивается ко мне сквозь толпу: «Ну как? Понравилось?» «Еще бы! Браво, Настя!» Настя засовывает руку за пазуху («Интересно, где же у нее там тайник?») и достает небрежно помятые деньги: «Вот тебе 15 рублей для невесты. А остальное я заработала». Я почти счастлив, что легко отделался: «Настя! Я запомнил мелодию «цыносады». Напиши мне слова этой песни русскими буквами. Я играю на аккордеоне и буду петь по-цыгански. «Э, Юра! Чтобы петь эту песню, надо быть цыганом». «Я согласен быть цыганом, только ты напиши». «А в табор пойдешь?» «С тобой хоть на край света! Мне теперь все равно, грозная теща не пустит меня на порог!». «У нас с тобой разные порывы – ты готов в табор, а я стремлюсь уйти из табора, но меня не отпускают Но все равно я буду артисткой!». Настя рассказала, что она воспитывалась в русской семье, окончила школу-семилетку, потом нашлась ее мать, и ее забрали в табор. Табор стоял лагерем в Переделкино. Один «большой писатель» дал ей свой адрес, обещал определить ее в театральное училище.
На прощанье Настя меня обняла, но я на всякий случай плотно прикрыл грудной карман пиджака «где деньги лежали».
Эта история вспомнилась недавно, когда я перелистывал свои записные книжки с песнями. А вот и эта песня цыганки Насти. Вспомнилась мелодия. Что-то я добавил, что-то позаимствовал из известных мне цыганских мотивов – и получилась «Цыганская рапсодия», которую я с удовольствием исполняю на аккордеоне. Эта рапсодия и явилась стимулом к написанию рассказа о цыганке Насти.

5.

В субботу не успел я выспаться, как дзынь – сосед Мишка нарисовался, хрен сотрёшь, помоги, мол, диван на дачу отвезти надо, я уже со стоянки еду.
- А чего – говорю – так рано-то? Давай попозже….
- Да, там – отвечает – во дворе диван добрый кто-то выкинул, вот батя и достаёт меня, чтоб на дачу его увезти, а ему ж тяжести нельзя…
Батёк у него любит это дело. Где какую хрень увидит – всё подбирает, да на дачу тащит, Мишка с ним уже и не спорит. Как мать у него померла, он батю к себе перевёз, вот тот и тренируется, то дверь железную где-то нароет, то деревяшки какие. Оно самому Мишке и не надо вроде, человек он не бедный, «крузак» у него и так далее, дак что тут поделаешь, любит он батю, хоть и чудит тот.
А мне куда деваться, дружки мы с Михой, да и дача у него недалеко от города.
- Ладно – говорю я ему – сейчас я.
Ну, спускаюсь я во двор, там уже батя его на диване сидит, ногами болтает, караулит, значит, чтоб никто не опередил. Тут Мишка подъехал, сидушки разложил и мы с ним диван этот ему в «крузер» и загрузили. Вошёл тот чётко, как папа в маму, Мишка мужик не вредный.
Двинули мы на дачу, а батискаф его домой попылил, весь собой довольный такой.
Выгрузили мы там диван, сами обратно припёрли, домой заезжаем, смотрим суета во дворе какая-то. Сосед с четвёртого этажа по двору с женой бегают и орут оба так, что жабры видно.
- Что случилось-то? – у него спрашиваем - чего ты носишься-то как сова над просекой?
- Да, диван с женой задумали прохлопать, еле-еле вдвоём вытащили. А пока за хлопалкой ходили, какие-то мудаки его в наглую и спёрли.
Дю Солей! Во, мы дали! Я на Мишку, чего, мол, делать будем? Смотрю, размышляет Мишка чего-то, потом вздохнул.
- Слушай – говорит соседу – ты уж прости, моя вина, я покурить вышел, а тут цыгане тут на «газели» проезжали… они ещё спрашивают, ничей, мол? – я им и разрешил забрать. Знал бы, что твой…. Короче, давай я тебе новый куплю…
Тот, гляжу, тоже задумался, потом рукой махнул – да ладно, я ж вроде тоже сам виноват…. Ну, раз такой оверкиль вышел, давай уж тогда в пополаме!
На том и порешили и по домам разошлись.
Ну, что тут скажешь, любит Мишка батю. Чего уж тут поделаешь..
© robertyumen

6.

В эпоху всеобщего счастья мы жили на семнадцатом этаже башни у Площади Победы, в крохотной однокомнатной квартирке. Что еще надо бедным студентам? Наташа была на недельной практике, поэтому я мирно дрых в одиночестве. Проснулся посреди ночи от странного причмокиванья. Едва приоткрыв глаза, я заорал от ужаса и рухнул на пол. Надо мной склонилась чудовищная харя. Огромные желтые зубы светились в полумраке. Нечеловеческие мокрые губы беспрестанно двигались и металлически позвякивали. Воняло гнилой свеклой. В голове стучала одна мысль: допрыгался.
- Правда, красивая? – с затаенной гордостью спросил Наташин голос. – Ее зовут Маруся.
Я постарался сфокусировать взгляд. В нашем уютном гнездышке стояла лошадь. Гнедая башка упиралась в люстру. Маруся переступила копытыми, оставляя на паркете глубокие вмятины, и дружелюбно вильнула хвостом, смахнув с книжной полки керамическую вазочку. Кошка Артрапода выгнула спину и зашипела. Сшибать вазочки было ее прерогативой.
- Богиня, - признался я. – А тебя не выгонят?
- За что? – удивилась Наташа.
- За конокрадство в крупных размерах.
Выяснилось, что Наташа познакомилась с кобылой на институтской биологической станции, расположенной всего в нескольких километрах от дома, и сразу влюбилась. Чувства так переполняли ее девичью душу, что она не могла не поделиться радостью с любимым человеком. И украла Марусю. Чуть-чуть. Временно. До рассвета. Пока не заметили.
За окном уже светлело, короткая летняя питерская ночь сменялась ранним утром. Я спешно оделся, и мы потащили лошадку к грузовому лифту. Кабина оказалась мала. Бог весть, как Наташа запихивала эту животину в лифт на первом этаже, но на семнадцатом внутрь помещался только лоснящийся круп, а голова упорно оставалась снаружи. Маруся грустно глядела на нас из своего мобильного стойла. Тогда мы поменяли тактику. Голову за уздцы втянули первой. Я уперся в коричневый зад, как Сизиф в проклятый булдыган. И тут случилось чудо. Лошадь изящно, по-цирковому взбрыкнула и внезапно оказалась в лифте точно по диагонали.
- Какая умная! – умилилась Наташа.
- Не то что некоторые... – не удержался я.
Мы гулко процокали по мраморному вестибюлю и вышли из подъезда. Немедленно от гостинницы «Пулковская» к нам рванула патрульная машина. Рыжий мент высунулся из окошка и хохотнул:
- Цыгане, что ли?
Я этого мента знал. Он всегда покупал у меня пиво, которым я нагло и незаконно спекулировал, когда подрабатывал сторожем продуктового ларька в Парке Победы.
- Коня хочу, - капризно протянул женский голос из глубины машины.
- Ты у них техпаспорт спроси! – весело посоветовал второй мент.
Маруся задрала хвост и смачно наложила на асфальт приличную кучу. Менты заржали.
- Щас я тебе, Верка, устрою скачки с препятствиями, - уверенно пообещал рыжий, и патрульный драндулет унесся по Московскому проспекту.
Я помог Наташе взгромоздиться в седло. Они потрусили к Пулковсому шоссе заре навстречу, а я долго махал вслед рукой моей будущей жене. Черт возьми, ну разве можно не любить такую девушку!

Партнеры

Реклама

Самое свежее