Анекдоты про торговал |
54
Арик Мейцман торговал в Малаховке ёлочными игрушками. Нельзя сказать, чтоб это был такой уж ходовой товар, особенно с учетом того, что где как, а в Малаховке Новый год случался только один раз в году. И уравненные советской властью дети разных народов почти не вспоминали о Рождестве и других календарях. К тому же и редкий тогда в Подмосковье навруз и более привычный для Малаховки рош-а-шана как-то обходились без игрушек. Так что горячие денечки у Мейцмана приходились только на вторую половину декабря одновременно со стойким запахом хвои и поиском дефицитной жратвы.
Вообще в семье предполагалось, что Арик будет часовщиком, как папа и дед. В углу старого рынка даже имелся фамильный скворечник, куда с трудом помещался соответствующий Мейцман с инструментами и разная тикавшая и куковавшая начинка. Но дед как мелкий собственник и индивидуалист сгинул в лагерях, когда Арик еще надеялся стать пионером, а отец, несмотря на хромоту и полуслепые глаза, погиб в ополчении в первые же месяцы войны, так что, когда Арик вернулся с фронта, учить часовому делу его было некому. К тому же разбирал он всякие механизмы, особенно - часы, охотно, а вот собирать уже не очень хотелось, он спешил и всегда оставалось много лишних деталей. Но главное, когда во время Восточно-Прусской операции сержант Арон Мейцман вошел со своей ротой в Кенигсберг, в разбитом при бомбежке доме ему попалась на глаза каким-то чудом уцелевшая коробка елочных украшений.
В мирной малаховской жизни Арик ничего похожего не видел и даже себе не представлял. Ни в его скромном доме, ни у школьных друзей и елку-то сроду не ставили, так что какие уж там игрушки! А тут такое чудо! Из ватных гнезд на него смотрели диковинные птицы, знакомые, но полупрозрачные или блестящие животные, изящные балерины, сказочные звездочеты, ослепительные звезды и шары и всё это горело и сверкало, стоило по ним скользнуть лучу света, всё это было таким невесомым и хрупким, что страшно было прикоснуться огрубевшими от автомата, машинного масла и крови пальцами. Арик, к счастью до 45-го года не получивший даже царапины, этой волшебной красотой был убит наповал. И родилась мечта познакомить с этим чудом лучшее место на свете - Малаховку.
Арик понимал, что бессмысленно и невозможно даже пытаться таскать эту коробку по дорогам войны. Он долго выбирал, какие бы из игрушек могли выдержать поход, найти место в его вещмешке и доехать до родного дома. В подобранную там же, в разоренном барахле, жестяную коробку из-под чая или печенья он аккуратно упаковал завернутых в вату смешного гнома с бородой, в колпачке и остроносых ботинках, пузатую красногрудую птичку вроде снегиря, но с пушистым разноцветным хвостом, крохотную балеринку в газовой розовой пачке и стеклянную вызолоченную шишку, чешуйки которой словно припорошил снег. С этим богатством он довоевал до победы и вернулся домой. Так в Малаховку пришла красота.
На немногих уцелевших после войны близких Ариковы трофеи не произвели большого впечатления, жизнь была непростая, а до Нового года было далеко. Поэтому Арик не заметил, как лет десять он пахал на самых разных работах как проклятый, не зная праздников и не внося новых красок. Разбогатеть тоже не получилось, заработал он только артрит, зародившийся еще в Синявинских болотах, и унаследованный от папы астигматизм. Эти две болячки и позволили ему через десять лет получить инвалидность, не спасавшую от голода, но прикрывавшую от фининспектора, и распахнувшую отсыревшую и просевшую дверь дедова часового скворечника.
Весь год Арик торчал в этой лавочке, с трудом зарабатывая на бутылку кефира, пакет картошки и пачку сигарет починкой всякой примитивной ерунды типа застежки на чемодане или развалившейся пряжки от туфель, но весь интерес его был направлен на поиск, скупку, ремонт и неохотную продажу елочных игрушек. К декабрю его рабочее место преображалось и начинало напоминать вход в сказочную пещеру. Окошко, из которого виднелась его лысоватая башка, сама напоминавшая игрушечную говорящую голову, мигало разноцветными лампочками, горело яркими звездами и переливалось удивительными шарами. Из него доносились незнакомые песенки на непонятных языках, спетые тонкими, словно лилипутскими голосами, и другие нереальные механические звуки, которыми переговаривались его сокровища.
Из разных углов, ящиков, полочек и мешочков торчали волшебные человечки, куколки, зверюшки, неизвестные миру существа и жители Малаховки не сомневались, что в темноте закрытого рынка они оживали, влюблялись и ссорились, дрались, танцевали, сплетничали, подворовывали и жадничали, показывали языки и кукиши и бранились смачнее мясника Мотла. Т.е. там, за мутноватым стеклом Ариковой лавки была своя игрушечная Малаховка, если и отличавшаяся от настоящей, то только богатством, блеском, красотой и масштабами.
Около окошка всегда торчали дети, мечтая о той или иной игрушке, изредка покупая ее на выклянченные у родителей деньги, меняясь друг с другом или с Ариком, рыдая, если она доставалась другому или разбивалась и загадывая на будущий Новый год следующую. Взрослые тоже нередко задерживались возле лавки, делая вид, что просто переводят дух, но на самом деле возвращаясь в детство, окунаясь в сказочную жизнь за стеклом. У них тоже появлялись любимые и узнаваемые игрушки, они давали им имена и наделяли судьбами своих знакомых.
Коротышка сапожник Фуксман утверждал, что добытый Ариком в Кенигсберге гном - копия его двоюродного брата Зеева и божился, что такие же длинноносые вишневые ботинки Зееву сшил до войны именно он. Толстая тетя Клава Бобрикова, купив однажды стеклянного зайца, каждый месяц меняла его на того или другого игрушечного зверька, пока не остановилась на ватной белочке с меховым хвостом, доказывая всем, что это - пропавший бельчонок из выводка на ее участке. Отставная балерина кордебалета Большого театра Августа Францевна, не снисходившая ни до одного односельчанина и умудрившаяся за тридцать лет жизни в Малаховке не сказать и десятка слов молочнице или почтальону, не говоря уж о других соседях, часами могла торчать у Ариковой лавки и трещать о том, что старая Арикова балеринка - это она сама в молодости, а розовая газовая пачка и сейчас лежит у нее в сундуке.
Когда в малаховских домах в моду вошли новогодние елки, не было семьи, у кого на видном месте не красовался бы какой-нибудь трофей из Мейцмановской коллекции, хотя к этому моменту елочные игрушки уже можно было купить во многих местах и часто поинтереснее Ариковых. Но они были игрушки - и всё, барахло без имени и судьбы, а Ариковых все знали в лицо и в спину. Старухи даже жертвовали Арику старые кружевные перчатки и воротнички, пуговички, похожие на драгоценные камушки, и прочие диковины, чтоб он мог подремонтировать и освежить свои сокровища. Когда наш щенок стащил с елки и раздербанил старенькую медведицу в клетчатой юбочке, я, уже здоровая деваха выпускного возраста, рыдала, словно потеряла подругу детства.
А потом снесли старый рынок. А новую лавку старому уже Арику Мейцману было не потянуть. Он и так уже едва доползал до своего скворечника, особенно зимой, по скользоте, да и почти не видел. Правда, так хорошо знал свое войско наощупь, что по-прежнему содержал их в идеальном порядке. Но это в старой лавке. А что делать теперь ни ему, ни всем остальным жителям, было непонятно. Жена Арика, молчаливая, косенькая Шева, вроде бы никогда не заглядывавшая в лавку и равнодушная ко всей елочной чепухе, быстрее других поняла, что с концом скворечника может кончится и Арикова история. И она не стала этого дожидаться, она подхватила Арика, двух их сыновей-близнецов, собрала немудрящий скарб, главное место в котором занимали Ариковы игрушки, и они подали на выезд.
Тогда Малаховка вообще переживала свой Исход, снялась с места добрая половина ее жителей. Долгое время все выходные вдоль железнодорожного полотна были раскинуты клеенки, подстилки и одеяла со всякими домашними диковинами и утварью, книгами, посудой, запчастями и саженцами, куклами с отбитыми носами и потертыми школьными ранцами, короче, всеми материальными доказательствами реальной человеческой жизни отъезжающих , выставленными на продажу и раздачу. Но даже тут, оставив Шеву с разложенной раскладушкой, на которой предлагалась пара подушек, Ариковы валенки, тяпка и дедов самовар, Арик бродил между прошлыми и будущими соотечественниками и приценялся к елочным игрушкам. Потом Мейманы, как и другие малаховские пилигримы, растворились в чужих пределах и никто многих уже никогда не видел.
Но даже сейчас, в другом веке, будучи сегодня уже старше Арика, бродя по рождественским ярмаркам или блошинкам Вены, Парижа, Тель-Авива или Нью-Йорка, я не могу пройти мимо елочных игрушек. Я долго их разглядываю и беру в руки, и иногда мне кажется, что они теплые. Потому что, наверное, живые, а скорее - согретые любящими ладонями. И тогда я начинаю искать глазами их хозяина, каждый раз надеясь узнать в нем Арика Мейцмана.
|
55
Талант и алкоголизм нередко связаны.
Ехал сегодня из деревни в город "на частнике". Местные таксисты без лицензии называются гордо: "piratas" - пираты. Пират мне и сообщил, что под Новый год умер Саша.
Саша докатился до Коста-Рики ещё в девяностые. Врач, хирург, родом из Челябинска, если не ошибаюсь. Выучил язык, получил гражданство, подтвердил медицинский диплом.
Эмигранты уже поняли величие задачи?
Сашу вышибли из здешней больницы в 2012 году за пьянство. Был ресторанчик, потом извоз. Пару лет назад он привёз на стрельбище клиента в драном автомобиле японской марки Nissan Sunny. Впервые в жизни увидев меня, Саша мимоходом дигностировал:
-- Проблемы с печенью, экзема и лишний вес. От печени надо пить это, от экземы вон то, а на ужин кушать салатики с растительным маслом.
Общаться вне работы он не стремился, хотя жили близко. Поддерживал режим дня: с 4-х утра до полудня таксовал, потом спал, а ночью нелегально торговал пивом - в нашей деревне круглосуточных супермаркетов отродясь не было.
...Так вот: следуя его рекомендациям, экзему и печень я вылечил.
|
|
56
ЗДЕСЬ И ТАМ
Я больше не хочу здесь. Я хочу туда, где звёзды и море, и костёр на пляже, и гитара, и кто-то играет «Машину времени». И пахнет жареными мидиями, и девушка напротив смотрит влюблёно. И я уже знаю, что будет этой ночью…
А здесь я ничего не знаю. Здесь бегают менеджеры, все в одинаково повязанных шарфиках, и дети гор с одинаково злобными лицами. Здесь неоновые ночи, от которых болит голова, а девушки смотрят только в свои телефоны. Здесь убивают за царапину на машине и бьют по лицу за случайный толчок. Здесь шумно и грязно, здесь невкусное мороженое, немолодая усталая жена и старый я.
А там, куда я хочу, там все молодые, и жена, и я, а мои друзья смотрят на нас и смеются. Там за рубль нам наливали банку сухого вина и мы шли на пляж, где валялись деревянные лежаки. Мы их раскладывали, как нам удобно, садились, и снова гитара, только теперь уже Антонов, «Море, море…», и пили вино из банки, и звёзды падали нам прямо в ладони. А невдалеке стояли пограничники и завидовали. Мы, конечно, им предлагали выпить, но они смущённо махали руками и уходили, бряцая чем-то металлическим.
Здесь такого вина нет. Может, оно и есть, но его никто не пьёт. Я давно уже не видел, чтобы кто-нибудь пил дешёвое вино из стеклянной банки и слушал Антонова. Можно, конечно, похожего вина купить, но с кем ты его будешь пить? И Антонова скачать можно, но с кем ты будешь его слушать? Со своими детьми? Они, услышав «Море, море…», понимающе улыбнутся, ничего не поняв, а тех, кто понял бы, уже нет. Уехали, спились, умерли или стали другими и не хотят помнить костёр на пляже с деревянными лежаками. Они и меня-то помнить не хотят, потому что я это воспоминания, а воспоминания отвлекают от бизнеса.
Там у нас тоже был бизнес. Джинсы, сигареты, кассеты… Бизнес в стиле «лайт», как сказали бы сейчас. Но моря было больше. И счастья больше. Продали джинсы, которые чей-то отец привёз из Югославии, вина взяли, портвейна по два двадцать, девчонок позвали… О, какие у нас были девчонки! Голдик, Стропила, Браун, Рюмашка, Дурёнок… Стропила недавно умерла от водки, Рюмашка с десятого этажа улетела под наркотой, Браун в Германии, достопочтенная бюргерша… Ещё Отрада была, Отрадушка, пятый размер, добрая и ласковая. Никого не пропустила, со всеми переспала. Потом замуж вышла за бандита, ещё в те годы, и исчезла. Можно, конечно, в «Фейсбуке» или в «Одноклассниках» поискать, но смысла нет. Всё равно не ответит. Не каждый хочет в прошлое возвращаться, как я. У меня-то всё светлое там…
Нет, мы не были ангелами. Ангелы жили среди нас, оберегали и иногда в кого-то из нас вселялись. И тогда тот, в кого вселился ангел, покупал духи и ехал к маме. И шёл с мамой по магазинам, и занимал очередь к прилавку, пока мама стояла в кассу. И ужинал с родителями, а потом смотрел с отцом «Футбольное обозрение». Может, наши мамы до сих пор живы, потому что в нас часто вселялись ангелы?..
А здесь ангелов нет. Какие здесь ангелы, у них же крылья, а и так не протолкнуться, им все крылья потопчут или оторвут. Ангелы ещё петь любят, по-своему, по ангельски, а где здесь попоёшь, если шум везде и ор? Так что ангелы исчезли и появляются, только если беда, чтоб забрать кого-то к себе за небо. Они часто появляются, бед много, то горит что-то, то взрывается, то падает… Но жить здесь они уже не могут. Здесь ангелам больно. Да и среди кого им жить? Среди менеджеров?
А там, куда я хочу, даже слова такого не было. Нет, мы все учились, работали, что-то делали… Кто дворником пристраивался, кто квасом торговал, кто на «вечернем» учился раз в неделю, а днём снег с крыш сбрасывал… Но если компания загулять собиралась и квартира была у кого-то свободная, то всё, все дела побоку. И какие были загулы! Недельные, двухнедельные… Деньги кончались – посуду шли сдавать, а это рублей десять-пятнадцать… И по новой – портвешок, шипучий «Салют» девочкам, ночные Сокольники… И в кино успевали сходить, и на концерты какие-то… А могли деньги подсчитать, дозанять где-то и на море опять же уехать. Просто, в среду после обеда, в плацкарте. И кто-то один «зайцем» наверху прятался. Это потом уже – проблемы в институте, неприятности на работе… А родителям отзванивались, мам-пап, я у друга, мы занимаемся… Хотя родители всё понимали – звонок-то был междугородный. Если кто помнит, конечно, что такое междугородный звонок…
А здесь попробуй загуляй хоть на два дня. Или зайди ночью в Сокольники. Или позвони жене и скажи, что ты на море в среду после обеда с компанией уезжаешь, мол, присоединяйся… Такое услышишь… А там она с тобой с удовольствием ездила. С двадцатью рублями. И с улыбкой, и с влюблёнными глазами, и в том платье, в котором… Помнишь?
А ещё там был буфет на станции с вкусными пончиками, и немытая черешня, и солнце падало в море где-то за домиками, и девушка, которая будущая жена, утром просыпалась потрясённая… Где сейчас эта девушка? Здесь, гремит чем-то на кухне и руки в муке о передник вытирает… А я хочу, чтобы она там была, со мной, и в море умывалась с голой грудью, худая, загорелая и с длинными-длинными ногами… Но её отсюда туда не затащишь…
Да и что мне, сегодняшнему, там делать? С замусоренными мозгами, уставшему от всего – от людей, от вечных кредитов, от нелюбимой работы, от ненужных знаний… Ненужные знания это всё, что нажил, на что истратил жизнь, которая так хорошо начиналась… Или она ещё не начиналась? Может, я всё ещё стою в прихожей, а жизнь, она там, в комнатах? Я многих знаю, которые так и простояли всю жизнь в прихожей… А я сейчас зайду и… Смешно... Я ведь давно прошёл все комнаты, я давно спел все песни, я мало молчал и много говорил, я любил и не любил, я плакал и смеялся, я часто врал и редко не врал и я снова подхожу к входной двери, только уже с обратной стороны… И я знаю, что будет за ней. Я знаю, что веселье заканчивается слезами, пьянка – похмельем, любовь – ненавистью, а жизнь – смертью.
А эти ребята – молодые, красивые, шумные, беззаботные - не знают. Небесные длани лежат у них на затылках. И не надо им мешать и учить их не надо. И все мои знания ничего не изменят... Они не нужны там никому, мои знания. И я сегодняшний там никому не нужен. Слышите, как волны накатывают на берег? Как шуршит галька? Лучше этого звука в нашей жизни ничего не будет…
Я уже многих из них похоронил, вот из этих, поющих на пляже Антонова, «Море, море, мир бездонный…»…
Пусть поют. И пусть я пою среди них. Но не сегодняшний, а тот…
Не надо возвращаться в свою молодость. Надо её, улыбаясь, вспоминать.
Вот только вспоминать уже не с кем… И улыбаться я давно разучился…
Слушай, бармен… А налей-ка мне стаканчик моря! Того, коктебельского, лета восемьдесят четвёртого года… Сколько тебе лет? Двадцать? Я постараюсь не завидовать… «Море, море, мир бездонный, пенный шелест волн прибрежных…»…
Илья Криштул
|
|
57
В юности я выбрал себе принципом поступать с людьми так, как они поступают со мной. Я дружил с теми, кто хотел дружить и торговал с теми, кто хотел торговать. Я бил агрессоров, обманывал мошенников, предавал предателей. В общем, не прошло и двадцати лет, как я обзавёлся репутацией самой мерзкой, самой подлой и самой непредсказуемой твари, какую только рождала эта планета.
|
|
58
В юности я выбрал себе принципом поступать с людьми так, как они поступают со мной. Я дружил с теми, кто хотел дружить и торговал с теми, кто хотел торговать. Я бил агрессоров, обманывал мошенников, предавал предателей. В общем, не прошло и двадцати лет, как я обзавёлся репутацией самой мерзкой, самой подлой и самой непредсказуемой твари, какую только рождала эта планета.
|
|
59
Я и Хемингуэй
Хемингуэю повезло, он жил в молодости в Париже. Дружил с писателями и художниками, работал в газете, пил бурбон, гулял, любил свою молодую жену… Потом написал, что «Париж это праздник, который всегда с тобой…»
Мне повезло больше. Я жил в молодости в Мытищах. Дружил с Гундосым и с Кротом, пил пиво, чем-то торговал, любил Верку… Я ради Верки даже как-то витрину разбил, любовь свою показывал… А они потом написали, что «…находясь в состоянии алкогольного опьянения, разбил витрину продуктового магазина и похитил муляж колбасы «Краковской»…»
Хемингуэй в тюрьме не сидел. А мне дали пятнадцать суток и я две недели красил забор вокруг отделения. Дышал краской, от этого много думал. Верка ко мне не приходила, она, оказывается, уже с Гундосым жила, так что мне опять повезло. Это я потом понял, когда пиво пил на лавочке и Гундосого увидел с коляской, а рядом Верка с животом. И тоже с пивом.
Хемингуэя всегда любили красивые женщины. Меня любили пьяные, а красивых я не видел. Нет у нас в Мытищах красивых женщин, не рождаются. Не от кого.
Хемингуэй работал журналистом и мотался по всей Европе. Я тоже из Мытищ мотался в Москву, где работал охранником. В Швейцарии, в горах, Хемингуэй влюбился в подругу своей жены и ушёл из семьи. В Люберцах, на равнине, я встретил Людку, пожилую повариху местной шашлычной, тоже влюбился и переехал к ней. Мы с ней пиво каждый день пили, ну и водку иногда.
Хемингуэю повезло, у него было трое сыновей от разных жён. Мне опять повезло больше, у моей Людки было четверо и от разных мужей. Может, один был и от Хемингуэя, я не спрашивал.
Хемингуэй очень переживал, что оставил первую жену с ребёнком и до конца жизни помогал им. Бывшие мужья Людки нам не помогали, а только мешались, так как половина из них жила вместе с нами. Потом, когда сыновья Людкины подросли, они маминых мужей, меня в том числе, с лестницы спустили. Пока было тепло, я ещё в Люберцах пожил, пиво попил, а вечером уехал.
Хемингуэй всегда возвращался на родину, в США, где его ждала семья, ждали друзья и поклонники. Я тоже решил вернуться в Мытищи, где меня всегда ждут Гундосый и Крот. Оказалось, правда, что Гундосый умер, Крот пропал, а Верке пятьдесят три года. Вот так время пролетело, под пиво.
Хемингуэю повезло, он выжил в страшной автокатастрофе. Долго лечился, но врачи поставили его на ноги и он снова вернулся домой. Мне тоже повезло, меня машина сшибла, но не насмерть. «Скорая», правда, без денег в больницу не везла. А откуда деньги, я Верке последнее на пиво отдал. Сам дошёл, ногами… Вот только возвращаться не к кому и некуда.
Хемингуэй застрелился из охотничьего ружья. Он сходил с ума и не хотел, чтобы сыновья и бывшие жёны видели его безумным и немощным. А мне не повезло – с ума я сошёл, но у меня нет ни ружья, ни бывших жён, никого. Так что немощным меня только санитарки видят, но они особенно не присматриваются. Живой и ладно.
И пиво уже не помогает. Да и не дают его здесь. А когда просветление наступает, я думаю, что вообще зря свою жизнь пиву посвятил. Как-то по-другому надо было, но как? И спросить не у кого – Крота нет, Гундосого нет, санитарки внимания не обращают, Верка не приходит, как и тогда, в молодости. Пиво пьёт, наверное. Интересно, что Хемингуэй про это писал, надо обязательно прочитать, но… Теперь только в следующей жизни прочитаю, если она будет. Эта-то пролетела, как бутылка пива в электричке – только открыл, она уже закончилась, а от Мытищ ещё не отъехали. Не повезло мне, наверное. Надо было…
…надо было сразу две брать. Не бутылки - жизни…
Илья Криштул
|
|
60
У истоков «Спартака» была водка. И немного коньяка
«Кто мы? Мясо!» Футболка Дмитрия Сычева с этой надписью, показанная 10 июля 2002 года после победного гола «Зениту», навсегда легитимизировала прозвище спартаковцев. Происхождение прозвища «мясо» - это отсылка к командам «Пищевики» и «Промкооперация» – официальным предшественникам «Спартака» в 1926–34 годах. В СССР у всех спортивных клубов была ведомственную привязку. В соответствии с этим порядком, куратором будущего «Спартака» стал профсоюз работников пищевой и вкусовой промышленности.
Однако если копнуть чуть глубже, то становится очевидным, что возникновением клуб обязан отнюдь не производителям колбас. Первым спонсором и фактическим создателем футбольной команды «Сокол», которая впоследствии и была преобразована в «Спартак», была компания «Шустов и сыновья» – крупнейший российский производитель водки и других крепких спиртных напитков.
В числе 53 учредителей «Сокола» значились писатели Антон Чехов и Владимир Гиляровский. Членами РГО были Лев Толстой и премьер-министр Российской империи Петр Столыпин. Главным спонсором общества стал Николай Шустов – руководитель крупнейшей в стране алкогольной компании «Шустов и сыновья».
К моменту основания РГО «Сокол» Шустовы были одними из самых успешных предпринимателей Москвы. Основа их бизнеса – производство алкоголя. Компанию в 1863 году основал отец братьев Николай Леонтьевич Шустов. Маленький завод на Маросейке был одним из 300 водочных предприятий, действовавших тогда в Москве. В условиях жесткой конкуренции выделиться непросто. Но у Шустова это получилось благодаря агрессивному маркетингу.
Прием, который он использовал еще в 1860-е, вошел во все учебники по продвижению товаров. Шустов нанимал студентов, которые заходили в кабаки и трактиры и громко требовали подать им шустовской водки. Когда таковой не оказывалось, они устраивали скандалы с битьем посуды и мебели (Шустов оговаривал бюджет погрома – не более 10 рублей). Скандалиста забирали в полицейский участок, а на следующий день в бульварных газетах выходили заметки об очередном скандале, где подчеркивалось, что он произошел по причине отсутствия в заведении шустовского алкоголя.
Из-за подобной скандальной рекламы напитки Шустова были постоянно на слуху, и количество заказов на них росло. Войдя в число крупнейших производителей водки и настоек, Шустов продолжал тратить огромные деньги на рекламу. Причем подходил к ней творчески: помимо обычных модулей в газетах упоминание шустовских напитков встречалось в самых неожиданных разделах: в анекдотах, стихах и рассказах, где персонажи не просто пили, а именно шустовскую водку. Актеры в постановках, где действие предполагало распитие алкоголя, упоминали, что они пьют напитки Шустова. Рекламные щиты «Требуйте настойки Шустова» украшали борта первых московских трамваев, а также пароходов и дирижаблей. Шустов первым из русских предпринимателей разработал уникальный логотип – колокол, который изображался на всех этикетках. Впервые он появился на шустовских коньяках.
«Не было в империи трамвая или конки, на крышах которых не громоздился бы щит «Коньяки Шустова!» – вспоминал потом один из основных конкурентов Шустовых, Владимир Смирнов (тот самый, который продал американцам бренд водки Smirnoff). – С граммофонных пластинок орали не своими голосами Бим и Бом: «Дайте нам шустовский коньяк!» Пластинки раздавали совершенно бесплатно в рекламных целях… Но, что удивительно, она сработала! Все брали «Коньяки Шустова», как будто сошли с ума!»
Шустовы заслали в Париж несколько специально отобранных молодых людей с хорошими манерами и модельной внешностью. Те приходили в лучшие парижские рестораны, заказывали самые дорогие блюда и шустовский коньяк. Коньяка, конечно, не было. Узнав об этом, посетители с грустным видом расплачивались за заказ, даже не притронувшись к еде, и уходили со словами, что были гораздо лучшего мнения об этом заведении. «Но раз у вас нет
Во многих странах алкогольные напитки – предмет национальной гордости. Французы гордятся винами, шотландцы и ирландцы – виски, бельгийское пиво и вовсе включено ЮНЕСКО в список нематериального наследия человечества. Так сложилось, что Россия во всем мире ассоциируется с водкой. Понятно, что это стереотип, но довольно устойчивый. До сих пор многих легионеров РПЛ спрашивают, пробовали ли они русскую водку.
При этом вряд ли можно сказать, что водка – это то, чем реально гордятся россияне. Чаше ее воспринимают как источник социальных проблем.
Между тем именно водка на протяжении двух сотен лет выполняла ту роль, которую сегодня в экономике Российской Федерации играют нефть и газ – ключевого источника поступления доходов в государственный бюджет. Структура доходов бюджета с 1763 по 1914 годы очень похожа на то, что мы имеем в последние 25 лет. Если с 2000 года от 36% до 51% доходов бюджета обеспечивают нефть и газ, то с начала правления Екатерины II и до начала Первой мировой (тогда был введен сухой закон) точно такую же долю доходов государства обеспечивал алкоголь. Главным образом водка, а если точнее, то хлебное вино – так тогда называли крепкие невыдержанные дистилляты без дополнительных примесей. Водкой в то время называли разнообразные крепкие настойки и наливки. Но, чтобы не путаться, мы будем называть весь крепкий дореволюционный алкоголь водкой – так привычнее.
Впервые важную роль крепкого алкоголя для государственной казны понял еще первый русский царь Иван III, когда ввел государственную монополию на производство и продажу спиртного. Производить алкогольные напитки было запрещено даже церкви, поэтому в России, в отличие от Западной Европы, монастыри не стали центрами алкогольного производства. Все сосредотачивалось в руках государства.
При Иване Грозном в Москве открылся первый государственный кабак, где гуляли опричники. Но главной доходной статьей государства водка стала уже при Романовых. В XVII веке водочные деньги помогли России восстановиться после разрушительных времен Смуты и позволили эффективно осваивать Сибирь. Кабаки были одними из первых зданий, которые возводили в каждом новом сибирском городе. Они предназначались не только для увеселения местного населения, но и для усмирения коренных народов. Вожди сибирских племен должны были выплачивать представителям московского царя дань – ясак. Чтобы те не забывали об обязательных платежах, их приучали к кабаку.
На новый уровень водочный бизнес государства вышел при Петре I. Именно при нем расцвела система винных откупов – самого доходного вида деятельности в Российской империи. Система выглядела так: государство объявляло аукцион за винные откупы – эксклюзивное право торговать алкоголем в определенной местности. Такое право предоставлялось на четыре года. Победитель аукциона получал в управление кабаки (все они были государственными), в которых продавал произведенную государством водку по установленной государством цене. При этом он брал на себя обязательство продать не менее определенного объема, чтобы гарантировать доход казне. Торговля велась и оптом, и в розлив. Продавать любую еду в кабаках было запрещено, так что пили без закуски.
Выгода откупщика в том, что, продав государственный объем, дальше он торговал себе на карман. К тому же в его доход шли продажи более дорогих настоек и пива. Но в реальности, разумеется, каждый управляющий кабака пытался обмануть государство, разбавляя водку водой или не доливая порции алкоголя посетителей, которых в то время вполне официально называли «питухами», от слова «пить». Откупы были настолько выгодным делом, что одной из самых щедрых форм царской милости стало наделение приближенного ко двору персональным винным откупом. Это тут же гарантировало благосостояние.
При Петре I доходы от винного откупа составили всего 13,1% доходов госбюджета, а спустя 40 лет к началу царствования Екатерины II они равнялись уже 32,3% – в два с половиной раза больше всех доходов от внешней торговли. Екатерина провела важную реформу – разрешила заниматься производством алкоголя частникам. Правда, исключительно представителям дворянского сословия. С тех пор почти при каждом имении помещик заводил винокуренный заводик и имел большое число рецептов фирменных настоек.
Алкогольные доходы в структуре госбюджета достигли пика к концу 1850-х, превысив 50%. Для сравнения: в то же время в Великобритании доход государства от продажи спиртного составлял менее 20%. В большинстве стран эта цифра была существенно ниже: в Австрии — 10%, во Франции — 9%, в Пруссии — 6%.
То есть производство и продажа крепкого алкоголя были в Российской империи делом государственной важности. Откупщики становились не просто богатыми, а очень влиятельными людьми. Императоры выпускали распоряжения, предписывающие губернаторам на местах оказывать им полное содействие в любых вопросах. Чтобы понять степень влияния – в 1731 году «Питейная компания» крупнейшего московского торговца алкоголем Петра Гусятникова окружила периметр города 37-километровым валом. Это были земляные насыпи, между которыми располагались заставы – таможенные посты, которые проверяли всех въезжающих в Москву. Единственная задача этого сооружения – недопущение в город нелегального алкоголя. Валы срыли только во второй половине XIX века, но они сохранились в виде названий московских улиц (Бутырский вал, Сокольнический вал, Пресненский вал и т.д.) и площадей (Тверская застава, Калужская застава и т.д.).
Борьба откупщиков с нелегальным алкоголем имела глобальный масштаб. Они содержали отряды частной сыскной полиции, которая выявляла нелегалов и сдавала их полиции. В 1858 году в тюрьмах по обвинению в кормчестве (то есть нелегальном обороте алкоголя) одновременно пребывали 111 тысяч человек. Это была настоящая народная статья.
Но было и другое наследие, оставленное российскими торговцами алкоголем. Крупнейший откупщик середины XIX века Василий Кокорев на личные деньги запустил в Москве первый общественный транспорт – конку из центра до площади Трех вокзалов. Он же открыл в Москве первую частную картинную галерею – за пять лет до Павла Третьякова в 1862 году. Торговец водкой покровительствовал искусству: современники вспоминали, что у него было преимущественное право покупки новых работ ведущих мастеров от Репина до Васнецова – и только если он не покупал, картины предлагались Третьякову.
Наследие водочников Шустовых сохранилось до сих пор. С приходом советской власти братья Шустовы – до этого московские миллионеры – стали скромными советскими служащими. Чемпион по академической гребле Сергей Шустов работал в Центросоюзе – главном управлении Потребкооперации в стране. Там он отвечал за контроль качества алкогольных напитков, производство которых возобновилось в СССР в 1924 году. Его старший брат Павел в 1927 году выпустил книгу «Виноградные вина, коньяки, водки и минеральные воды», в которой раскрыл рецепты некоторых наиболее успешных семейных продуктов: «Черного рижского бальзама», настоек «Спотыкач», «Зубровка», «Рябина на коньяке», которые встали на вооружение советской алкогольной промышленности.
«Спартак», основанный ими как небольшая секция при гимнастическом обществе, стал главным клубом отечественного футбола, о чем Шустовы, наверное, и не мечтали.
И водка, и «Спартак» — это важные большие вещи для истории нашей страны. То, без чего нас сложно представить.
|
|
12 |